Легкий ветер треплет мои волосы, и, собрав и скрутив в жгут, я связываю их резинкой, которую весь день проносила на запястье.

Смотрю на запад. Солнце вот-вот скроется за горизонтом, и все небо покрылось мазками розового, оранжевого и красного цвета. Я множество раз наблюдала закат, но никогда не видела, чтобы от солнца меня отделял лишь океан и тонкая полоска суши. Оно будто висит над землей как плавучее пламя.

Никогда мне не доводилось прочувствовать закат так глубоко в груди. На глаза наворачиваются слезы от его совершенной красоты.

Что это говорит обо мне? Я не проронила ни слезинки по умершей матери, но смогла всплакнуть при виде повторяющегося природного явления?

Но не могу совладать с легким волнением. Небо окутано таким количеством цветов, будто земля написала ими стихотворение, выражая свою признательность тем из нас, кто о ней заботится.

Я делаю еще один глубокий вдох, жаждая навсегда запомнить это чувство, запах и крики чаек. Боюсь, что со временем сила этих впечатлений начнет угасать. Мне всегда было любопытно: жители побережья ценят все это меньше, чем люди, которым доступен лишь вид заднего крыльца у поганого съемного дома?

Я оглядываюсь по сторонам, задумавшись, перестали ли пассажиры парома ценить открывающийся им вид. Несколько человек любуются закатом. Многие остались сидеть в машинах.

Если проведу лето на фоне таких пейзажей, перестану ли я их ценить?

С задней части парома кто-то кричит, что видит дельфинов, и хотя мне бы тоже очень хотелось их увидеть, уйти подальше от толпы хочется сильнее. Толпа слетается с носа парома в заднюю его часть, как стая майских жуков на свет фонаря.

Я пользуюсь возможностью перебраться в носовую часть. Теперь она пустует и лучше укрыта от машин.

На палубе прямо возле своих ног я замечаю полупустой пакет с хлебом. Вот, чем дети кормили чаек. Наверное, выронили, спеша увидеть дельфинов.

Едва вижу хлеб, живот начинает урчать, напоминая, что я почти не ела за последние сутки. Если не считать пачки кренделей, съеденных в самолете, у меня во рту не было ни крошки со вчерашнего обеда на работе. Да и тогда я съела лишь маленькую порцию картошки-фри.

Я озираюсь по сторонам, чтобы убедиться, что поблизости никого нет, и поднимаю упаковку с пола. Сую руку в пакет и, достав оттуда кусок, кладу остальное туда, где взяла.

Я облокачиваюсь спиной о перила и, разломив ломтик на кусочки, неторопливо сминаю их и кладу в рот.

Я всегда ела хлеб именно так. Неспешно.

Неправда, что живущие в нищете люди жадно уплетают еду, едва ее раздобудут. По крайней мере, в моем случае. Я всегда смаковала еду, потому что не знала, когда поем в следующий раз.

В детстве, раздобыв хлебную горбушку, я растягивала этот последний кусочек на весь день.

К еде этим летом мне тоже придется привыкать, особенно если новая жена отца готовит. Наверняка они устраивают семейные обеды.

Будет очень непривычно.

И грустно, что мне непривычен свободный доступ к еде.

Я отправляю в рот еще один кусочек и поворачиваюсь осмотреть паром. Сбоку на верхней палубе белыми буквами написано имя Роберт Х. Дэдмен.

Паром, названный в честь Дэдмена?¹ Неутешительно.

Несколько человек уже вернулись в носовую часть верхней палубы. Видимо, дельфины уплыли.

Мой взгляд привлекает стоящий на верхней палубе парень, который держит камеру так, словно она вообще ничего не стоит. Даже не обвил вокруг запястья ремешок, который просто болтается, будто у парня дома полно запасных камер, если он уронит эту.

Объектив направлен на меня. Во всяком случае, мне так кажется.

Я оборачиваюсь, но сзади никого нет, и мне не ясно, что еще ему фотографировать.

Вновь взглянув на него, я вижу, что он все так же пристально на меня смотрит. Парень стоит палубой выше, но во мне все равно тотчас срабатывает защитный механизм. Так случается всякий раз, когда я считаю кого-то привлекательным.

Он чем-то напоминает мне парней в Кентукки, которые возвращались в школу, проведя все лето на ферме под палящим солнцем. Кожа тронута загаром, в волосах полно выгоревших на солнце прядей.

Интересно, какого цвета у него глаза.

Нет. Не интересно. Мне плевать. Влечение перерастает в доверие, а оно порождает любовь. А я не желаю иметь ко всему этому никакого отношения. Я научилась гасить интерес, пока не начала его толком испытывать. Словно по щелчку я считаю парня непривлекательным тотчас же, как сочла привлекательным.

С такого расстояния я не могу разобрать выражение его лица. Я плохо разбираюсь в людях моего возраста, потому что друзей у меня, честно говоря, всегда было мало. И тем более мне непонятно, что творится в головах у богатых людей моего возраста.

Я осматриваю свою одежду. Помятое выцветшее платье. Шлепанцы, которые умудрилась не сносить за два года. Половину ломтика хлеба, который так и держу в руке.

Вновь смотрю на парня с камерой, которая все так же наведена на меня, и вдруг смущаюсь.

И давно он меня фотографирует?

Он заснял, как я краду кусок выброшенного хлеба? Заснял, как я его ем?

Собирается выложить снимки онлайн, надеясь, что они взорвут интернет, как жестокие посты с сайта «People of Walmart»?  

Я научилась ограждать себя от доверия, любви, влечения и разочарования в числе многих других чувств, но со смущением мне еще, судя по всему, предстоит поработать. Оно горячей волной окутывает меня с головы до пят.

Я нервно озираюсь по сторонам, различая разношерстную толпу на пароме. Отпускники в своих джипах, обувшие шлепанцы и намазавшиеся солнцезащитным кремом. Деловые люди, так и сидящие в машинах в деловых костюмах.

А еще я. Девчонка, которой не по карману ни машина, ни отпуск.

Мне не место на этом пароме, перевозящем шикарных людей, набившихся в свои шикарные машины, и держащих фотокамеры так, будто они стоят не дороже пачки печенья.

Я вновь бросаю взгляд на парня с фотоаппаратом, а он все также пристально смотрит на меня. Наверное, задается вопросом, как я оказалась на пароме среди всех этих людей в таком выцветшем платье и с выставленными на всеобщее обозрение секущимися волосами, грязными ногтями и гадкими секретами.

Взглянув вперед, я замечаю дверь, ведущую в закрытую часть парома. Бросаюсь к двери и прячусь за ней. Сразу по правую руку я вижу туалет и закрываюсь в кабинке.

Изучаю свое отражение в зеркале. Лицо раскраснелось то ли от смущения, то ли от техасского зноя.

Снимаю резинку с волос и пытаюсь расчесать небрежные пряди пальцами.

Поверить не могу, что вот-вот предстану перед новой семьей отца в таком виде. Наверное, женщины в его семье из тех, что делают прически и маникюр в салонах красоты и устраняют любые несовершенство в кабинете косметолога. Наверняка они красноречивы и пахнут гардениями.

А я бледная, взмокшая и пахну плесенью и нагаром из фритюра в Макдональдсе.

Я выбрасываю остатки хлеба в урну в туалете.

Вновь смотрю на свое отражение и вижу самую печальную версию самой себя. Может быть, смерть матери сказывается на мне сильнее, чем я хочу признавать. Возможно, решение позвонить отцу было опрометчивым, потому что я не хочу здесь быть.

Но и там я быть тоже не хочу.

Сейчас мне вообще сложно быть.

Точка.

Я вновь собираю волосы в хвост и, вздохнув, выхожу из туалета. Тяжелая дверь из толстой стали с грохотом захлопывается за мной. Я едва успеваю отойти от туалета на пару шагов, как замираю, потому что кто-то отталкивается от стены крошечного коридора и преграждает выход.

Внезапно я сталкиваюсь с непроницаемым взглядом парня с фотоаппаратом. Он смотрит на меня так, будто знал, что я в туалете, и оказался здесь не просто так.

Стоя теперь ближе к нему, я думаю, что ошиблась, сочтя его моим ровесником. Вероятно, он на несколько лет старше меня. А может, богатство придает людям более взрослый вид. Он источает уверенность, и готова поклясться, что пахнет она деньгами.