— Вы хоть немного поняли?

Вацлав молча кивнул.

— Все стипендии на этот учебный год уже распределены. Места предоставлены иностранцам из всех стран, и западных, конечно… Западу даже дается преимущество. Возможно, в будущем году…

— То есть?

— В октябре, через шестнадцать месяцев, и то при непременном условии, что будут представлены документы о том, что проситель был признан политическим эмигрантом.

В прихожей затрещал звонок, послышались два новых женских голоса. Слова секретарши смешались с разговором пришедших.

Вацлав встал. У него пересохло во рту. Вацлав хорошо знал этот кисловатый ржавый привкус неудач.

— Когда вернется пан министр?

На лице доктора отразилось замешательство.

— Так что-нибудь… дней через десять. Я надеюсь…

Две девицы в приемной поднялись со стульев, смиренное и покорное выражение их лиц быстро уступило место многообещающим, вызывающим улыбкам, едва они увидели секретарей комитета. И хмурые лица секретарей немного прояснились. Комитетчики быстро классифицировали новых пришелиц: их чулки во многих местах были заштопаны, прически хотя и сделаны старательно, но явно без вмешательства парикмахера. Одна девушка была в расстегнутом плаще, другая лихо перебросила плащ через руку, оставшись в голубом облегающем свитере. Вопреки очевидному старанию девушек выглядеть лучше и казаться привлекательнее, у них под узкими дужками бровей залегли желтовато-лиловые тени, а в глазах было знакомое угасшее выражение — неотвязное следствие усталости, чрезмерного курения, частых голодовок и много раз обманутых ожиданий.

Разговор в приемной еще не успел завязаться, как в кабинете секретаря снова раздвинулся кретоновый занавес. Из-за него упругим шагом вышел солидный мужчина, направляясь через приемную к выходу. На нем был дорогой английский реглан, серая итальянская шляпа с приподнятыми полями, из-под которых светились седеющие виски. Оба секретаря растерялись и почтительно расступились. Вацлава как молнией поразило. Он узнал этого человека, его фотографии печатались в иллюстрированных журналах еще перед февральскими событиями. Возмущение захлестнуло Вацлава, но он сдержался.

— Господин министр!

Министр неохотно снял руку с ручки двери. Вацлав почти загородил ему выход. Единым духом он высказал все свои печали. Господин со шляпой в руке с упреком посмотрел на секретарей, рука футболиста растерянно шарила по пестрому галстуку, и золотые очки кругленького доктора поблескивали как-то виновато.

Голос министра тихий, терпеливый, с оттенком благосклонного понимания, а глаза смиренно смотрят вниз на яркий рисунок ковра.

— Можете не сомневаться, господа секретари сделают для вас все, что в их силах.

— Я приехал к вам, господин министр, а не к секретарям. Они от меня утаили, что вы здесь! Сделайте для меня что-нибудь. Вы ведь наверняка знали моего отца, депутата парламента Юрена. Вы же наивысшая и последняя инстанция, куда мы можем обратиться — мы, лагерники…

Голос Вацлава сорвался. Он стоял, широко расставив ноги, и часто дышал в наступившей тягостной тишине. Что еще он мог потерять в такой ситуации?

— Поймите, приятель, если бы я лично мог…

— Дайте мне хотя бы немного денег, чтобы поесть, нанять жилье, подыскать работу, — выпалил Вацлав. От напряжения у него неудержимо затряслись руки.

Министр поднял глаза и впервые за время разговора прямо посмотрел в лицо стоявшего перед ним человека. Боже милостивый, как утомляют толпы этих навязчивых и бестактных просителей. Трагедия в том, что вместе с энергичными людьми, сумевшими выкарабкаться собственными силами, среди беженцев очутились орды никчемных людей, которые только и могут, что обременять своими просьбами. Ничего больше не остается, как прорубить дверь из кабинета прямо в холл, в обход приемной, чтобы впредь не сталкиваться с этой надоедливой публикой.

Рука министра отыскала какую-то соринку с ленты шляпы. Взгляд его обратился к безопасному рисунку на ковре. Голос был неизменно тихим.

— Мы принципиально поддерживаем наших людей только официальным путем, через руководство лагерей. Получаем мы, правда, в ответ на наше доброхотство чаще неблагодарность, чем признательность, но все же мы не можем вносить анархию в продуманный и оправданный практикой порядок. Что же касается работы, то понятно, что в аппарате нашего маленького представительства все места заняты. Можно, конечно, поискать работу через французские организации.

— Почему тогда…

— Речь идет об общих, коренных задачах, — прервал Вацлава министр, повысив голос. — Логическое умозаключение поможет вам понять, что на поддержку отдельных лиц мы в самом деле не имеем ни времени, ни средств! До свидания, брат! Желаю вам и вашим компаньонам успеха. Но прежде всего, — он поднял наконец глаза, — не теряйте бодрости духа и твердости веры, мои дорогие. Колесо истории крутится медленно, но верно: наше окончательное освобождение — это дело времени. Для победоносной борьбы, однако, нужны крепкие нервы. — Он подал мягкую, теплую руку Вацлаву, девушкам и вышел. Казалось, его ласковый голос еще миг звучал в комнате, а по лестнице уже удалялись его легкие, быстрые шаги, затем внизу хлопнула дверца автомашины и зарокотал мотор.

Вацлав прижал ладонь к горячему лбу.

— Мне посчастливилось, — осипшим от волнения голосом сказал Вацлав и с трудом преодолел сильное желание изо всей силы ударить между глаз кругленького доктора, — лицезреть господина министра, так внезапно возвратившегося из Лондона. Вам должно быть стыдно!

— Пожалуйста, входите! — почти в один голос выкрикнули секретари.

Из радиоприемника в комнате секретарши лились звуки джаза, девица в голубом свитере, прежде чем войти в кабинет, кокетливо качнула бедрами в такт музыке. В этом наигранном движении было какое-то удручающее и назойливое убожество. Вацлав уходил с чувством глубокого презрения ко всему, с чем он тут столкнулся. Но вдруг он услышал торопливый стук каблучков. Вацлав обернулся: секретарша. Она минутку шарила в своей сумочке, вытянула банкнот, быстро втиснула его юноше в руку и нервно затянулась сигаретой.

— Этого мало, я знаю, — сказала она, и на щеках ее вспыхнули красные пятна.

Девушка откинула локон, повисший над лбом, и боязливо посмотрела на дверь кабинета.

— Работу найти вам будет нелегко, разве только на шахтах, — сказала она быстро. — Во Франции и Бельгии наши люди могут рассчитывать только на шахты, там всех берут, но платят меньше, чем французам. Сомневаюсь, чтобы такая работа была вам по силам. — Она скользнула взглядом по его слабым плечам и впалым щекам.

Он попросил воды. Секретарша быстро принесла, и он жадными глотками припал к стакану. Девушка с жалостью смотрела, как двигался у него кадык. Пепел с ее сигареты упал на пол, секретарша застыдилась своей неловкости и быстро подала студенту руку.

Вацлав задержал ее и внимательно посмотрел девушке в лицо. У нее был туповатый носик с большими выразительными ноздрями и белый выпуклый лоб.

— Вы каждому… кто приходит, даете деньги? — с трудом произнес он.

Девушка опустила накрашенные ресницы.

— У меня в Праге был друг медик до того, как я… эмигрировала. Вы мне напомнили его. Не поверите, как горько каждый день видеть подобные сцены! — Последние слова она произнесла полушепотом. — До свидания! — Девушка отошла мелкими шажками, узкая юбка плотно облегала ее бедра. Через минуту из-за дубовой двери забарабанила пишущая машинка.

Он снова очутился на улице. Тени удлинились. Асфальт выдыхал тепло. Вацлав разжал ладонь с банкнотом: пятьсот франков. Он механически сунул бумажку в карман и побрел, повесив голову, куда глаза глядят. Внезапно его одолела тяжелая, гнетущая усталость. Все сразу сказалось: бессонная ночь в переполненном поезде, ни единой крошки пищи со вчерашнего вечера, длинная прогулка по парижским улицам, но в особенности — трагический исход его путешествия.

Все его эмигрантское паломничество — это непрерывная цепь ударов, от легких пощечин до оглушительных оплеух; сегодня его ошеломили кувалдой.