Парень покраснел до ушей, не зная, что ответить. Баронесса моментально это заметила.

— Господи, в кои-то веки заполучили в барак новичков и, вместо того чтобы узнать от них какие-нибудь новости, сами должны их информировать! Ну, так я тебе отвечу, молодой человек: провал Уоллеса вызвал в Праге переполох! И то сказать, в Вашингтоне умеют разделываться с социалистами. Вам бы следовало сегодня послушать радиопередачи «Европы».

Профессор до сих пор выжидательно щурил глаза, но теперь вмешался:

— А что во Франции огромная забастовка горняков и что она перекинулась в пределы Западной Германии, тоже передавали? И о Чан Кай-ши? О том, что он эвакуировал всю Маньчжурию и отступает к Пекину?

Баронесса передернула костлявыми плечами, задрала тонкий острый нос и раздраженным резким жестом запахнула халат.

— Порой я в самом деле опасаюсь, что мы имели честь заполучить в нашу комнату выдающегося марксистского пропагандиста! Spectabilis!^[51]

Маркус коркой хлеба вытер миску после супа.

— Ни в коем случае! До последнего вздоха не соглашусь с коммунистами! Однако это не значит, что на вещи можно смотреть так безрассудно односторонне. Говорю откровенно, что и моей целью был социализм, но не в марксистском понимании, а такой, который вытекает из чистейшей морали и из стремления воплотить новый строй нравственных ценностей в повседневную жизнь. Социализм без циников, готовых ради своих эгоистических целей предать грядущие поколения. Только в условиях абсолютной свободы и правды мы останемся верны духу своих демократических традиций. — Глаза Маркуса светились каким-то внутренним пафосом.

— А чего, собственно говоря, вы ждете от Запада, профессор? — прозвучал резкий, деловитый голос Капитана.

— Прежде всего свежего воздуха, чтобы я мог просто-напросто дышать. Атмосферы, не зараженной неуверенностью, вечными подозрениями и демагогией. Сознания, что человеческая личность еще что-то значит. Облегчения после пережитой травли. Избавления от ощущения, что меня кто-то преследует, как лисица зайца, с определенным умыслом запугать, обессилить, затравить, а главное — настичь. Это погоня за душой. Трагедия в том, что речь-то ведь идет не о зайцах, а о большей части нации. Я надеюсь найти на Западе обстановку человеческого достоинства, братства и любви. Вот чего я жду от Запада.

Капитан начал поджаривать на плитке три кружочка колбасы, переворачивая их вилкой. Слушая профессора, он в такт его речи кивал орлиным носом.

— Приятно слушать этот показательный идеализм. Только вы быстренько от него излечитесь. Те, наверху^[52], плюют на братство и любовь к ближнему. У них совсем иная любовь — доллары!

Профессор с минуту неподвижно смотрел на него поверх очков.

— Не люблю скептиков, особенно в солдатской форме. Ведь именно они должны были бы быть борцами.

— Отвечу вам для ясности. Нас здесь два сорта борцов, — Капитан иронически улыбнулся, щуря глаза. Жир со сковородки разбрызгивался через край. — У одних — голод и блохи, эти борцы не в счет, другие владеют «паккардами»; эти имеют какое-то значение, но в погоне за благами земными теряют его день ото дня. Здесь у нас не пять, а пятьдесят сыновей Сватоплука, и каждый урвал свой прут, не беда, что их можно сломать между пальцами!

Капитан выключил плитку, сковородку с душистой колбасой отнес на стол, накрошил в нее кусочки хлеба, чтобы жир не пропал зря, и с блаженным выражением уселся на своем обычном месте.

— Свой идеализм, профессор, держите при себе, иначе скоро вы станете здесь всеобщим посмешищем! — пробормотал Капитан и прислонил перед собой к солонке эмигрантскую газету «Свободный зитршек».

Вацлав отстранил недоеденный ужин.

— Это несъедобно.

— Давай сюда, — отозвалась Баронесса. — Лучше репа и картошка на свободе, чем шницель в советском раю!

Никто ей не возразил.

Вацлав залез на свое ложе и, не мигая, пристально смотрел в почерневшие доски потолка. На душе у него было муторно.

Серый мышиный зрачок Кодла, его длинный ноготь на мизинце и слова: «За молодца говорят его дела, а не слова…», «Эмиграция, мой друг, — это ожидание…», «Искать правду и говорить правду — не одно и то же…».

Вацлав чувствовал, что его одолевает усталость. Целый день сегодня он опять напрасно мотался по Нюрнбергу в поисках работы. А в прошлую ночь едва сомкнул глаза из-за сосредоточенной атаки целого сонмища клопов.

Капитан на своих нарах снова прибивал маленькими гвоздиками оторвавшуюся подметку башмака. Польская семья в углу переговаривалась шепотом, полным мягких шипящих звуков. Разговоры обитателей комнаты долетали до Вацлава приглушенными, словно он был отгорожен от них стеклянной перегородкой. Надтреснутый голос Баронессы выделялся как ведущий.

— …Только смотри, Гонзик, как бы ты и твои друзья не нахватали вшей. Это было бы несчастьем. Вы должны почаще стирать рубашки, — поучала Баронесса.

«Рубашки…» — вяло думал Вацлав сквозь дремоту, разморенный душной, сонной атмосферой барака. Две из трех его сорочек просто-напросто потерялись во время стирки в регенсбургской тюрьме. «Во что ты оденешься, пока будет сохнуть эта, последняя? — говорил сам с собой Вацлав. — Ты взял в рюкзак только самые необходимые вещи на дорогу, чтобы не обращать на себя внимание. Все, что понадобится потом, ты намерен был купить за границей. А теперь вот близится зима, и у тебя нет ничего теплого. Каким же ты был беспечным сумасбродом, не взяв из дому хотя бы полупальто!»

— Нет ли у кого почтовой марки? — ворвался в его мысли резкий женский голос.

— Кому вы опять написали? — послышался вопрос профессора.

— Еще остался в Германии с десяток фирм, у которых Баронесса слезно не просила помощи, — ответил за нее Капитан. — Каждую подачку она ухлопывает на марки. Блажен, кто верует.

— Беспокойтесь лучше о себе, чтобы вас не накрыли при ваших барахольских операциях, — донеслось из затуманенной дали.

Нестройные мысли, прерываемые мгновениями легкой дремоты, снова роились в его голове. В беспокойном мозгу опять всплывали многозначительные фразы: «Люди потеряли здесь больше, чем фамилию…», «Не пять, а пятьдесят сыновей Сватоплука…»

Вацлаву представилась обстановка «У Максима», за мраморным столиком Капитан. Он — бывший офицер чехословацкой армии, военный летчик — теперь вор!..

И все же, засыпая, Вацлав с радостным чувством вспомнил чуть-чуть раскосые глаза, темные гладкие волосы, выбившиеся из-под берета, едва заметные веснушки на скулах, очертания упругой груди под плащом, легкую походку, взволновавшую его. Вдруг ему представились вздрагивающие губы Катки, ее закрытые глаза и нежное тепло мягких рук, обнявших его шею…

Рука Вацлава под плоским соломенным тюфяком вздрогнула, как от электрического тока, а бледное похудевшее лицо расплылось в счастливой улыбке. Он уснул.

В одиннадцатой комнате укладывались спать. Только лысый череп профессора все еще светился за столом на темном фоне нар, да Гонзик все смотрел в сторону верхних нар, в углу, у окна. Ирена, сидя на сеннике, подпиливала ногти. Младшая, Ганка, наклонив растрепанную белокурую голову над консервной банкой, вылавливала последние куски тушенки и ела без хлеба. Аппетитный запах свиного сала распространялся под потолком.

Капитан, починив свой ботинок, вытащил из портфеля ломоть хлеба, отрезал кусок и накрыл ломтиком сыра. Заметив склоненную над столом лысину, Капитан перестал жевать, отрезал еще один кусочек хлеба, новый ломтик сыра и молча положил на стол. В этот момент шелковый безголовый павлин неслышно уселся на нижних нарах Капитана. В сумраке комнаты Гонзик увидел пылающий, выжидательный взгляд Баронессы. Профессор же, едва приподняв голову от книги, сказал:

— Благодарю! Вы очень любезны, Капитан, но я есть не буду. Гамсун когда-то так впечатляюще описал голод, потому что сам голодал. И мне не вредно познакомиться с этой особенностью жизни в Валке. Когда я попаду в Совет, мой голос среди сытых зазвучит убедительнее, если я познаю голод.