Они сделали большой крюк, далеко обошли Фюрст и опять спустились в долину. Здесь наконец нашли лесной ручеек с холодной прозрачной водой и напились. Гонзик принудил Катку поесть. Теперь им предстояло подняться еще на одну гору и выйти к самой границе. Они шли, карабкаясь между валунами, и вдруг молча остановились перед столбом, на котором красовалась жестяная вывеска с надписью: «Achtung! Verbotene Zone!»^[179]

Пограничная зона. Ничем этот лес не отличается от того, по которому они сегодня утром уже прошли, — кое-где растет малина, а немного поодаль к ее аромату присоединяется приятный пряный запах грибов, около стены высоких сосен стремглав пролетела птица, густые заросли ельника перемежаются с прогалинами, и все же тут что-то новое. Теперь, сейчас, вот здесь решится все!

Гонзик остановился на вырубке и показал перед собой:

— Вон там, Катка, видишь? Гора Черхов. Я смотрел в Нюрнберге по карте, каких-нибудь пять километров — и мы дома!

Катка поразилась. Каким тоном он это сказал! Откуда только в нем берется эта уверенность? Их поймают, отведут на ближайшую заставу. Допрос, регенсбургская тюрьма с вонючим клозетом, водянистая бурда с прокисшим хлебом, враждебные взгляды и грубая брань надзирательниц, снова американцы — все это, однажды уже пережитое, вновь предстало перед ней. Неужели это опять повторится? «Пять километров — и мы дома!» Но что значит «дома»? Другая тюремная камера, допрос, уголовное наказание. И все же Катка теперь уяснила: когда-то это наказание окончится, и она получит возможность, как сказал Гонзик, начать жизнь сызнова.

Гонзик, а за ним и Катка направились к склону Черхова.

Они молчали — теперь не до разговоров, напряжение возрастало с каждой сотней метров.

Они миновали перекресток лесных дорог. Вдруг откуда-то слева — голоса. Катка побледнела. Гонзик затаил дыхание и предостерегающе приложил палец к губам. Трясущейся рукой он схватил Катку и потянул ее в низкий подлесок. Они улизнули вовремя: пограничный патруль был совсем близко. Стоило сухой веточке хрустнуть под ногами беглецов, и всему был бы конец… Гонзик и Катка притаились во мху возле тропки и с бьющимися сердцами ждали.

Голоса приближались. Катка закрыла лицо согнутым локтем, ее туфель уткнулся в его ботинок. Гонзик чувствовал, как она дрожит. На ощупь найдя его руку, Катка судорожно сжала ее.

В просвете между молодыми елочками Гонзик видел кусочек перекрестка. Шаги приближались, голоса слышались все отчетливее.

На перекресток вышли двое в зеленых униформах с синими кружочками на рукавах: западногерманская пограничная полиция. Один стражник остановился, вытащил из кармана пачку сигарет и, повернувшись лицом прямо к Гонзику, закурил.

— …Но я ее накрою, стерву: два раза ночью ее уже не было дома. — Сигарета погасла, полицейский выругался и снова зажег спичку.

Огонек ее засиял над веткой, словно свечка на рождественской елке. Гонзик разглядел продолговатое лицо под полевой шапкой. Пограничник сосредоточенно глядел на свою сигарету, а прямо перед ним, в каких-нибудь десяти метрах, лежали нарушители границы!

— Послезавтра, — продолжал полицейский, — я снова дежурю. Не я буду, если не подкараулю ее у дома, и если это окажется Зепп, разобью морды и ему и ей… — Сигарета разгорелась.

— Во второй половине дня, вероятно, будет дождь, — напарник ревнивого пограничника посмотрел на серое небо, и оба направились в гору, прошли мимо беглецов. Ревнивый перекинул автомат с груди на плечо.

Голоса заглохли на лесной тропинке, судорожно сжатые руки Катки ослабели. Гонзик немного подержал ее ладонь, потом прижал ее к своему вспотевшему лицу и тихонько поцеловал. С улыбкой облегчения он посмотрел на следы Каткиных ногтей на своей руке. Вдруг он подумал: «Как хорошо, что она со мной!» Удивительная вещь: он ее уговорил, и на нем будет лежать вся тяжесть вины, если переход не удастся. Тем не менее присутствие Катки, то, что он за нее в ответе, неожиданно придавало ему уверенности и решимости.

Ему пришлось поддержать Катку: она все еще дрожала и в первые минуты не могла держаться на ногах.

— Если бы у них была собака, нам бы конец, — прошептала она.

— Собаки не было, Катка, и мы наверняка перейдем!

Гонзик решительно направился по единственно возможной дороге — по той, которой прошли полицейские.

На измученном лице Катки отразилось недоумение.

— Не можем же мы все-таки следовать за ними, свернем немного в сторону, ничего иного не придумаешь, — сказала Катка и остановилась.

Вдруг ни с того ни с сего в ее глазах сверкнул сердитый огонек.

— Мне не следовало с тобой идти, ты во всем виноват…

Гонзик от неожиданности заколебался, но тут же взял себя в руки.

— Не бойся, Катка, нам все удастся. Когда человек чего-то страстно хочет… С того мгновения, когда за мной захлопнулись ворота казармы в Страсбурге, я страшно захотел домой. Ночью и днем, даже во сне, ни на секунду я не переставал желать этого. Три недели тому назад я был за две или сколько там, точно не знаю, тысяч километров от наших границ. Теперь мы от границы километрах в трех. Ты что же, думаешь, что мы теперь повернем и пойдем обратно в Валку стреляться, как Вацлав?

Она внимательно слушала и во все глаза смотрела на его бронзовое загорелое лицо. И как будто без всякой связи вдруг подумала: «Если бы не этот человек… То в конце длинного списка падших, таких, как Ирена, Ганка и многие десятки им подобных, прибавилось бы имя Катки…»

Она покорно и послушно последовала за ним. Дорога теперь тянулась по косогору. Наконец Гонзик решил подняться в гору, к гребню. Что поделывают те двое полицейских? Гонзик скрыл от Катки эту тревожную мысль. «Если от границы они повернули влево, то мы неизбежно снова столкнемся с ними… Но как узнать это наверняка? Не остается ничего иного, как попытаться где-то подняться вверх». Гонзик даже вспотел.

Гонзик шагал впереди, пытливо осматриваясь. У него даже глаза заболели от напряжения. За каждым деревом, за каждым пнем, поросшим мохом, могла притаиться зеленая форма полицейского. Но пока все было тихо, и они шли и шли к заветной цели. Гонзик, не отдавая себе отчета, все ускорял и ускорял темп движения. Катка же выбилась из сил и тяжело дышала открытым ртом. Дорога стала каменистой и очень крутой. Теперь уже оставалось совсем немного. В двухстах шагах перед ними ниспадающая линия гребня, на нем уже отчетливо светился белый пограничный камень.

Наконец го граница!

Откуда-то справа выползла новая дорожка. Гонзика внезапно без видимой причины охватило беспокойство. Ему все слышались отдаленные шаги, потрескивание веток под чьими-то ногами. Он остановился и невольно прижал руки к груди. Какой-то огромный молот колотил внутри, заглушая все звуки. Катка испуганными глазами беспомощно всматривалась в его лицо — звуки приближались. Гонзик впился взглядом в направлении шума: ничего, только шелест прошлогодних листьев. Гонзик схватил Катку за руку, и они побежали в гору, но их все равно преследовал невероятно быстро приближающийся непонятный треск. Гонзик и Катка остановились как вкопанные. Ветви молодой поросли неподалеку затрепетали, и через дорожку упругим, грациозным прыжком легко перемахнула серна, за ней другая, третья.

Беглецы вздохнули с облегчением. Ведь и Гонзик на этот раз испугался так, что у него зуб на зуб не попадал. Теперь он улыбнулся, глядя на Катку, но ее лицо испугало его: оно было белое как снег, губы посинели, глаза измученные.

«Хотя бы одного человека вытащу из проклятых джунглей Валки, хотя бы одного…» — вертелось у Гонзика в голове. И снова это бледное, измученное лицо придало ему ярости и силы.

В этот миг справа послышались голоса.

— Скорее, скорее, — зашептал Гонзик и вместе с Каткой кинулся прямо к гребню.

Шагов через тридцать у нее подогнулись колени.

— Катка, бога ради, наша жизнь на волоске!

Она тяжело дышала. Гонзик не стал ждать, пока она почувствует себя лучше, и поволок ее вперед: была дорога буквально каждая секунда. Раздался громкий треск, словно выстрел из пистолета, и Катка споткнулась. Это треснула сухая ветка под ее ногами: у страха глаза велики!