— И что бы тебе приехать на день раньше! В Валке вчера был праздник, еще сегодня братья облизываются! Папаша Кодл, друг ты мой, с понедельника стал начальником Валки! Господин Зиберт умер, упокой, господи, его душу. Натерпелся он, бедняга, досыта.
Пузырьки слюны вздувались и лопались в уголках его мягких подвижных губ, рука с длинным ногтем на мизинце ласково почесывала сладко мурлыкавшего кота.
— Теперь старый папаша Кодл покажет, что может сделать чешский патриот для своих людей на чужбине. Ты увидишь, каким станет лагерь! Никаких блох и клопов. Старые хибары уничтожу! Изолированный участок для словаков. Пусть себе там сидят! Венгерскую сволочь — на дальний конец, за церковь! А евреи пускай убираются в Реклингхаузен, Регенсбург, Оффенбах или хоть в задницу. Но здесь я их не потерплю.
Он выпил вина, вытер ладонью рот, ударил себя в грудь.
— Я устрою тут наших ребят как дома! — Он повысил голос сразу на два тона и немного подался вперед. — Только ненадолго это все. Верь мне, Гонзик: божьи мельницы мелют медленно, но верно. Скоро мы все вместе будем любоваться на нашу стобашенную, сидя за рюмкой вельтлина в «Золотом колодце».
Он пошатнулся, грязными пальцами помял серьгу в ухе, а другой рукой ткнул Гонзика в грудь.
— Ты, я, мы все, целая наша западная армия возвратится со щитом победы, верь мне! Мы встанем у кормила, а те, что отсиживались дома и лишь скулили о терроре, пойдут ко всем чертям! Коллаборационистов — за решетку, а коммунистов вздернем на фонарные столбы!
Гонзик понял, что папаша Кодл пьян.
— Где теперь живет Катка Тиц?
— Кто, кто?
Гонзик побледнел.
— Жила в тридцать шестой.
— Катка… Ага, ты прав, о черт, что делается с моей памятью! — Папаша Кодл растопыренной пятерней стал взбивать свою шевелюру. — Где живет Катка, тебе точно скажет девица в приемной…
— А Вацлав Юрен?
Папаша Кодл оставил в покое свои волосы и как-то странно посмотрел Гонзику в лицо.
— Ну, этот… — Папаша Кодл приставил к виску указательный палец. — Пиф-паф… Бог знает что ему, дурню, в голову взбрело…
Гонзик вскочил.
Кот в ужасе шарахнулся прочь с колен папаши Кодла.
— Фуй, ты чего пугаешь моего Микки? Говорю тебе: бабахнулся, и все тут!
— Когда?..
— Что я, гимназистка, чтобы вести дневник? Так месяца четыре тому назад.
Гонзик не помнил, как выбежал из управления лагеря. Он шел по двору, слышал звук собственных шагов и вдруг поймал себя на том, что как-то странно волочит ноги по песку. «Куда я плетусь, — подумал он. — Ведь я забыл спросить, где живет Катка!» Он вернулся, но в канцелярию не вошел, а остался стоять посреди двора, бессознательно глядя на черный траурный флаг, реявший на слабом ветру.
Вацлав. Их главарь!
А Гонзик был полон решимости при любых обстоятельствах заставить Вацлава вернуться домой, категорически отвергнув все его возражения.
Перед глазами Гонзика встала мать Вацлава, отец и маленькая Эрна. Он раза три был у них, но чувствовал себя не в своей тарелке, они были другие люди. Тем не менее эта пани с холеными руками и сдержанными манерами была матерью Вацлава. Знает ли она, что натворил ее сын? Хотя, как могла она это узнать?..
Гонзик уточнил номер Каткиного барака и пошел в указанном ему направлении. И снова волнение предстоящей встречи овладело им. Но радость его была омрачена. «Смерть каждого человека уменьшает меня, ибо я часть всего человечества», — сказал однажды профессор. Гонзик тогда не понял, но зато теперь хорошо уяснил смысл этого. Нет, не такой он представлял себе встречу с Каткой. Он не успел додумать: Катка стояла перед ним!
Он быстро оглядел ее, подбородок у него задрожал, и в горле защипало.
Она от неожиданности широко раскрыла глаза и как-то беспомощно развела руками.
— Гонзик!
И он почувствовал прикосновение ее щеки к своей щеке, а в руках — ее плечи.
— Откуда ты свалился, мальчик?..
Что-то в этих словах задело его, но он был слишком смущен и краснел, не выпуская ее руки, должно быть, он крепко сжал ее, так как Катка немного скривила губы и высвободила руку.
Он пошел рядом с ней. Все самое плохое было уже теперь где-то позади. Гонзик молол какую-то чепуху, но потом вдруг смутился и предложил на минутку присесть на скамейку.
— Папаша Кодл мне сказал, что Вацлав…
Катку передернуло. Она с тревогой посмотрела ему в лицо.
Гонзик снова растроганно смотрел на нее. В мечтах он так часто видел ее лицо, виски, нежную линию шеи, волнующий румянец на скулах, знакомую, милую ямочку, которая появлялась при улыбке на правой щеке. Теперь кожа ее лица показалась ему не совсем чистой, увядшей, словно Катка постарела на десять лет.
— Его похоронили в Фишбахе. Если хочешь, мы можем вечером туда сходить, — сказала Катка.
На ней было клетчатое пальто, на коленях лежали перчатки. Что-то все же в ней переменилось, что-то появилось новое, чужое, он бессознательно ощущал это.
— На месте нашего двадцать седьмого барака я нашел груду обломков. Что сталось с остальными жильцами?
Катка достала из сумки портсигар, постучала по нему сигаретой и закурила. Гонзик вспомнил: прошлой весной Катка не курила.
— Капитан живет в городе, о Бронеке ты знаешь, Баронесса…
— Волосы, — громко прервал он ее. — Где твой пробор?
Она улыбнулась.
— Так уже никто не причесывается. Мне говорили, что я похожа на чопорную учительницу.
Она рассказывала, а он смотрел на нее. Он жаждал знать судьбу всех из одиннадцатой комнаты, однако слышал лишь ее голос… Нет, это не Каткин голос, возможно, из-за сигарет он стал более глубоким и резким, чем тот, который Гонзик сохранил в своей памяти. А может быть, у Гонзика плохая память? Или дальние путешествия и тяжкие переживания минувшего года окутали прошлое розовой дымкой?
«Говорили, что я похожа на учительницу», — а кто говорил?
— Мария, по словам доктора, едва ли протянет три-четыре недели, — продолжала Катка. Сигарета не курилась и гасла. Катка нервным жестом снова зажгла ее.
Гонзик увидел блестящий лак на ее ногтях. Еще новость: раньше она не красила ногтей.
В слабом дуновении ветерка Гонзик поймал запах дешевых духов. Он вдруг судорожно схватился за край скамейки, какое-то неосознанное беспокойство сдавило ему грудь.
«Какая бессмыслица! Ведь все девушки любят косметику». И все же он невольно вспомнил, что на вторую ночь в Валке, когда Ирена и Ганка уходили на свой «промысел», он впервые услышал запах этих духов.
— Катка…
Гонзик положил ладонь на ее руку. Сначала она хотела выдернуть руку и испуганно огляделась, но поблизости никого не было и она решила стерпеть.
— Ты даже не поинтересовалась моими злоключениями!
— Ведь ты же хотел узнать здешние новости…
Гонзик сидел рядом с Каткой, чувствовал запах ее волос, касался ее плеча, но все же как далека она была от него! Что-то разделяло их, глубокая пропасть, из которой веяло холодом.
«Почему, почему?» — спрашивал он сам себя, протягивая к чему-то руки, чувствуя, как нечто невидимое ускользает у него между пальцев. Что встало между ними? Враждебность? Какие для этого причины? Вероятно, нечто во сто крат более страшное: равнодушие! Подумав так, Гонзик особенно остро почувствовал отвратительный чад, исходивший от почерневших, обгорелых развалин. Пепелище — вот, что осталось от его иллюзий. Гора щебня, очерченная фундаментом их бывшего барака!
Катка высвободила руку из-под ладони Гонзика: две девушки шли мимо. Одна из них, приветствуя Катку, шутливо отдала честь, приложив палец к подбритой брови и удивленно посмотрела на невероятно потрепанные штаны Гонзика, на его веснушчатый нос и дешевенькие очки.
Катка повернула к нему голову.
— Ну, рассказывай, путешественник!
Ямочка на Каткиной щеке теперь стала глубже и скорее походила на морщину. Что же случилось, почему даже эта мелочь, которую он вспомнил с детской нежностью, окончательно утратила свою прелесть?
