Водитель в замусоленной полотняной панамке с изумлением посмотрел на лужицы, образующиеся на асфальте под босыми ногами странного попутчика. Он прокричал что-то непонятное, в ужасе оглянулся на канал, на далекий белый корабль и вылез из кабины на дорогу.

— An accident?^[173]

— Возьмите меня с собой, — произнес Гонзик, не раздумывая. — Порт-Саид, — указал он перед собой.

Шофер отрицательно покачал головой.

Потом спросил:

— Englishman?^[174]

— Чехословакия, — сказал Гонзик. — Прага!

Водитель перестал жевать. Казалось, что он не понял.

— Затопек! — выпалил Гонзик.

Лицо бербера просияло широкой улыбкой, розовой ладонью он по-приятельски хлопнул Гонзика по плечу.

— Yes, ш-ш-ш-ш, very good. — Бербер прижал кулаки к груди и стал двигать локтями, подражая бегущему человеку. Затем указал на сиденье, сам сел в кабину, перегнулся через Гонзика и, захлопнув дверцу с его стороны, включил мотор.

Смрад выхлопного газа стал проникать откуда-то из щелей в полу кабины, машина дребезжала и шумела, как стадо диких слонов, а Гонзику казалось, что он слышит райское пение, его душу переполняла острая, захватывающая радость, он был вне себя от восторга. Все происшедшее казалось ему таким молниеносным и непостижимым, что с трудом укладывалось в голове. Однако дорога мелькала перед глазами, пустое шоссе убегало на север, и это было живой реальностью. Гонзик прижался спиной к углу кабины и рассмеялся громко, неудержимо. В порыве благодарности Гонзик вдруг сжал ладонями черную руку шофера — грузовик метнулся в сторону, шофер автоматически нажал на тормоз, остановил машину и повернул к Гонзику сердитое лицо. Согнутым пальцем постучал он себя по лбу и угрожающе пробормотал что-то.

Гонзик испугался.

— Не выдавайте меня полиции! — взмолился он.

Последнее слово шофер понял.

— Не хочу я там служить… Legion étrangére, Saigon, non, non, не хочу! Vous comprenez?^[175]

Водитель, сжимая руль, всем телом повернулся к пассажиру и скользнул взглядом по его мокрому обмундированию. Жующая челюсть шофера замерла, он задумался.

— Я должен тебя выдать, — сказал он по-арабски. — Тебя поймают, ты на допросе проболтаешься, меня посадят.

Гонзик не понял ни единого слова, но по тону догадался. Он сложил руки и с дрожью в голосе произнес:

— Повесят меня, — он провел ладонью вокруг горла, изобразил петлю, поднял руку, сжал кулак и резко дернул вниз, словно за веревку. — Прошу вас, я хочу домой! Go home, mama!

Шофер вынул из-за уха сигарету, задумчиво закурил. Затем включил мотор, пустил машину тихим ходом и снова оглядел своего соседа.

— На пароходе, вероятно, переполох. У них там беспроволочный телеграф, французы наверняка уже ищут тебя. Проклятый мальчишка!

Гонзик не понимал его слов, не знал, что предпринять, на что решиться. Один миг ему казалось, что лучше будет вообще выйти из машины и остаться на дороге, но тут же он отбросил эту сумасбродную мысль: первая же полицейская машина заберег его.

Машина снова понеслась вперед. Огромный кровавый шар заходящего солнца исчез за плоским западным горизонтом, по железнодорожной колее, параллельной шоссе, громыхал товарный состав, окрашенные в белый цвет вагоны-холодильники громыхали на стыках рельсов.

По каналу навстречу им шел грузовой пароход. Гонзик испуганно вытаращил глаза: французский флаг на мачте! В мгновение ока он согнулся и спрятал голову между коленями. Шофер взял его за плечо и приподнял.

— Не думаешь ли ты, что из-за тебя пароход остановится в канале? А мне, понимаешь, — он ударил себя светлой ладонью в грудь и повысил голос, — мне ничего не сделают: я везу тебя в полицию. Если меня остановят, я скажу, что везу тебя в полицию… Понял?

Гонзик с напряжением вслушивался в каждое слово, но ничего не понял Куртка холодила спину, ветер, дувший в окно, казался ледяным, у Гонзика стучали зубы от холода и страха.

Слева показался обширный поселок, застроенный глинобитными хижинами. Это было какое-то жалкое прибежище бедняков: босые, оборванные ребятишки, крыши из кусков гофрированной жести, ослики под реденькими пальмами. Водитель гнал словно бешеный, хмурился, курил. Обеими руками он резко крутил баранку, машина скрипела и подпрыгивала. Ноги Гонзика все время скользили вперед по шаткому, вибрирующему полу. Изредка беглец с опаской скользил взглядом по невозмутимому лицу шофера с широким коротким носом. Юноша вдруг почувствовал острую жалость к самому себе: затравленный мальчишка в чужой стране, не понимающий ни слова, петля грозит ему на каждом шагу.

Снаружи быстро густели сумерки. Вдалеке на севере появился силуэт города, дорога свернула в сторону от канала.

Бербер выключил мотор, автомобиль еще пробежал чуть-чуть по инерции.

Водитель указал вперед:

— Порт-Саид. Выходи. Police. Not good^[176].

Гонзик просиял. Вздох облегчения вырвался у него из груди. Он вытянул из кармана горсть скомканных размокших денег, но шофер помрачнел и обиженно отстранил его руку.

— Лучше купи себе тряпье, в этой cloth^[177] тебя мигом сцапают. — Он подергал брюки легионера, сделал жест и указал на деньги в его руке.

Юноша порывисто и сердечно обеими ладонями сжал руку шофера, вышел из кабины, огляделся и сделал несколько неуверенных шагов по направлению в город.

— Туда нельзя, черт побери! — Шофер высунулся из окна кабины. — Сдурел, что ли? Иди туда! — он протянул руку в сторону низеньких хижин и бараков окраины.

Гонзик понял. Он сбежал с асфальтированного шоссе в сторону, на пыльную тропинку.

Черная добрая рука в полосатом дырявом рукаве свешивалась минутку из окна кабины, но вот лицо водителя совсем потемнело и расплылось в густеющих сумерках. Только крепкие здоровые зубы еще некоторое время отчетливо белели в темноте.

Машина загрохотала, резко взяла с места и исчезла в темноте. Только запах выхлопного газа еще некоторое время висел над теплым асфальтом.

36

Поток пассажиров вынес Гонзика на привокзальную улицу Нюрнберга. Как у него изменился критерий жизни!

После бурных переживаний последних месяцев даже убогая Валка представлялась ему тихой безопасной гаванью.

Гонзик шел по знакомым улицам и удивлялся переменам за год: ряд новостроек на месте зиявших прежде руин; вместо длинных молчаливых очередей — теперь небольшие группки перед магазином, да и люди, как показалось Гонзику, одеты лучше: уже не мозолило глаза донашиваемое, кое-как перешитое военное обмундирование. Германия, видимо, несколько опомнилась после худших, тяжелых послевоенных лет. Но, разумеется, безногие и безрукие молодые продавцы лезвий для бритья и художественных открыток остались. И перед храмом святого Лаврентия по-прежнему сидел тот же, что и в прошлом году, нищий с лицом индийского философа, в черном жестком котелке на белоснежных волосах.

Картина города, залечивающего свои раны, мелькала перед глазами Гонзика, однако всеми фибрами души он устремился к совсем другому образу, к единственному существу, при мысли о котором порывы радости и надежды сменялись в сердце Гонзика опасениями и ревностью. Катка! Бессчетное число раз видел он ее милое бледное лицо. Как страдал он в минуты, когда… А теперь он шагает по Нюрнбергу, и в нескольких километрах отсюда — Катка. Через три четверти часа, через полчаса — и все же он отдалял эту минуту, словно боялся. Кого? Ее? Вацлава? Самого себя? А что, если Вацлав с ней помирился? Или она влюбилась в кого-нибудь другого, или, не дай бог, ее уже вообще нет в Валке? Год в жизни обитателей лагеря — время долгое. Что с ними произошло за этот год?

Он хотел вскочить в первый же автобус, идущий к лагерю, но, как бы против своей воли, отправился к старому жилому дому в гостенгофском предместье.

На знакомых дверях чужое имя, но Гонзик все же позвонил.

— Губер? Он выехал.

Гонзик остолбенел.

— Куда, вы не можете сказать?