Проплыла парусная лодка, у румпеля - древний бородатый охотник.
Франц Кафка, брюзга. Отчаянье, будто журавлиный горб на бодрой спине Кьеркегора(27), не отставало от него и в скитаниях. Его степени по юриспруденции не исполнилось еще и трех лет, он быстро, как уверял его герр Канелло, становился знатоком компенсационного страхования рабочих, и пражские литературные кафе, в которые он все равно не ходил, были для него открыты - как экспрессионистские, так и те, что посвящали себя цитрам и розам Рильке.
Разве дядя Альфред, награжденный столькими медалями, старший брат его матери Альфред Лёви, не дорос до генерального управляющего испанскими железными дорогами? Испанскими железными дорогами! А дядя Йозеф - в Конго, склонился к бухгалтерским книгам, перепроверяет все еше раз, но стоит поднять голову - а за окном джунгли. Однако, дядя Рудольф - бухгалтер в пивоварне, дядя Зигфрид - сельский врач(28). А его двоюродный брат Бруно редактирует Краснопольского.
Есть одиссеи, в которых Сирены молчат.
Без бумаги под рукой он задумывал истории, причудливости и странности которых мог бы кивнуть в одобрении сам Диккенс - Толстой и Пятикнижие Англии. Перед бумагой же воображение его съеживалось, точно улитка, рожек которой коснулись рукой. Если бы внутреннее время его разума могло выйти наружу, и в нем можно было бы поселиться - с его акведуками, самаркандами и быками за крепостными стенами, которых так и не обнаружили римские легионы, - он стал бы баснописием, быть может - неуклюжим, особенно вначале, но потом бы выучился у поднаторевших рассказчиков, накопил бы опыт. Он носил бы покров древней выделки, знал бы закон, подлинный закон неиспорченной традиции, ведал бы травы, истории семейств и их переездов, к кладезю историй которых мог бы добавить и свои, если б судьба только укрепила его взор. Он рассказывал бы о мышах, как Бабрий(29), о человеке, взбирающемся на гору, как Баньян(30). Он рассказывал бы о кораблях мертвых и о китайцах, этих евреях другой половины мира, и об их стене.
- Какая тишина! сказал Макс.
- Я слушал Сирен, отозвался Франц.
Из Сало они отправились поездом, вместе со множеством корзин чеснока и петухом, который кукарекал всю дорогу до Брешии.
Вокзал оказался очень ночным. Кафке показалось странным, что у людей, бродивших снаружи, не было фонарей. Проскальзывая в Брешию, поезд напоминал лошадь, понесшую сквозь птичий рынок в Праге, ввергая по пути в панику клетки с цыплятами, одну за другой. Не успел еше паровоз зашипеть и встать, как все пассажиры до единого повскакивали с мест. Какой-то австрияк выпал из окна.
Женщина спрашивала, не видел ли кто снаружи ее шурина - господина благородного, к тому же посланца к папскому двору. Над головами из рук в руки проплывала шляпа. Выходившие застревали в дверях вместе с входившими. Они пообещали друг другу не потеряться и внезапно оказались на перроне. Отто вынырнул из поезда спиной, Кафка - боком, а Макс - передом, но все лицо ему облепил галстук.
Плиты света, вырезанные в черноте вокзала, являли взору просторы Брешии оттенков меда, фисташек и лосося. Над башенками замков вздымались красные дымоходы.
Повсюду зеленели ставни.
Теперь, когда они оказались в настоящей Италии, высокие ботинки и черная федора Кафки, казавшиеся такими ловко современными в Праге, его новый сюртук с присобранной талией и развевающимися фалдами выглядели неуместно трезво, будто приехал он сюда просителем по какому-либо делу, а не зевакой на воздушный парад в Монтекьяри. Земля Пиноккио, напомнил он себе и, потирая руки и помаргивая от щедрого света улицы, заметил Отто и Максу, что они - в стране Леонардо да Винчи.
На тротуаре лежала шляпа. Трость, носимая в изгибе локтя, зацепилась за трость, носимую в изгибе локтя. Каждая вытянула другую, и обе упали на землю. Всё казалось величественной сценой из оперы о нашествии варваров в Рим.
Макс подумал, что быстрота - превыше возможностей Отто и Франца, стоявших вместе и больше ошеломленных, нежели просто сомневающихся, в каком направлении следует начинать движение, и уже купил газету. Под заголовком, набранным прочным плакатным шрифтом, весь смысл их путешествия сюда объявлялся во всеуслышанье прозой, которая, по замечанию Макса, носила нафабренные усы. Газеты в Италии читались не в кофейнях, а на тротуарах, по страницам лупили запястьями, особенно яркие перлы абзацев зачитывались вслух абсолютно посторонним людям.
- Здесь в Брешии, стал читать им Макс, как только они нашли столик в caffe(31)
на Корсо-Витторио-Эмануэле, у нас сейчас столпотворение, подобного которому мы никогда раньше не видели, нет, даже на великих автомобильных гонках. Прибыли гости из Венеции, Лигурии, Пьемонта, Тосканы, Рима и даже Неаполя. Наши piazze(32) заполнены выдающимися людьми из Франции, Англии и Америки. В наших гостиницах нет мест, как нет ни одной свободной комнаты, ни одного уголка в частных резиденциях, цены на которые растут ежедневно и ошеломляюще. Едва хватает транспортных средств для перевозки толп к circuito aereo(33). Ресторан аэродрома может легко предложить превосходную еду двум тысячам человек, но больше двух тысяч определенно повлекут за собой катастрофу.
Тут Франц засвистел мелодию Россини.
- Милиция, продолжал между тем Макс, уже вызвана для того, чтобы поддерживать порядок у раздаточных стоек. У более скромных киосков с прохладительными напитками и закуской целыми днями давятся около пятидесяти тысяч человек. Это "La Sentinella Bresciana" за девятое сентября 1909 года.
Они наняли фиакр до Комитета, надеясь только, что он не развалится под ними, пока не доедут до места. Кучер, по какой-то причине весь лучившийся счастьем, казалось, просто поочередно поворачивал налево или направо на каждом углу.
Однажды они проехали по улице, которую определенно уже видели. Комитет располагался во дворце. Жандармы в белых перчатках громыхнули длинными палашами и направили их к консьержам в серых блузах, а те, в свою очередь, показали на верхнюю площадку лестницы, где сидели чиновники в целлулоидных воротничках, отправившие их в громадные залы, где другие чиновники, слегка склоняясь в полупоклонах, вручили им по хрупкому листку бумаги, на которых они написали свои имена, адреса и род занятий. Макс гордо обозначил себя романистом и критиком, Кафка злорадно написал журналист, а Отто, мыча что-то про себя, - инженер.
