Он протянул руку к ставне и захлопнул окно. В нахлынувшей на них тьме они тщетно старались разглядеть друг друга. Юли нащупал ладонью резную ленту на стене и они отправились назад по бесконечным темным коридорам подземелья. Юли понял, что сам захлопнул дверь в тайну, которая приоткрылась перед ним. Это было очень горькое открытие.
<p>
* * *</p>
Посвящение Юли в сан было знаменательным событием. Перед ним он постился в течение целых четырех дней, и потому у него немного кружилась голова, когда он предстал перед кардиналом гильдии священников в Латхорне, великой пещере Святилища. Вместе с ним приняли посвящение ещё трое юношей одного с ним возраста, которые также закончили обучение и должны были принять духовный сан. Обряд заключался в том, что они в течение двух часов распевали наизусть религиозные гимны, положенные для этого случая. Все четверо были босы и в грубых хламидах, надетых прямо на голое тело. Все волосы на их коже были тщательно выбриты, произведено очистительное омовение. Юли было отчаянно жаль навеки проститься с роскошной гривой своих черных волос, но выбора у него не было. Голый череп был обязательной чертой всех членов духовной гильдии. Их молодые голоса пронзительно звенели в пустоте темного храма:
Одеждой нашей будет тьма,
Всегда...
В храме горела единственная свеча, разделявшая трепещущим светом старых священников и вновь посвященных. В отдалении от юношей замерли святые отцы-наставники, которые подготовили послушников к принятию сана. Их было трое. Смутно мерцало лицо отца Сифанса. Он кивал в такт песнопениям головой и морщил нос от удовольствия, не находя ошибок. Милицейских не было. Не было и нечестивых фагоров. Это очень радовало Юли.
В течение всей церемонии кардинал, который сидел в кресле перед ними, ни разу не шевельнулся. Очевидно, он спал. Но в конце обряда посвящения сухая спартанская фигура кардинала, как всегда одетого в черно-белое, с золотой цепью на шее, поднялась со своего места. Кардинал с трудом воздел руки над головой и затянул молитву для вновь посвященных своим гнусаво-картавым речитативом:
-- И наконец сделай так, о великий, древний и всегда живой Акха, чтобы мы смогли ещё глубже проникать в пещеры мысли Твоей, пока не обнаружим и не познаем все тайны того безграничного океана без начала и без конца, который в миру называют жизнью, но который мы, посвященные, считаем всем тем, что находится за пределами Жизни, ибо этот океан больше, чем можно увидеть простым смертным. Аминь.
Вслед за молитвой заиграли флуччели и музыка заполнила сердце Юли. Он всё же добился своей цели.
<p>
* * *</p>
Но уже на следующий день Юли, вместе с одеждой священника, получил и работу. Он должен был посещать заключенных Панновала и дежурить возле них, выслушивая их жалобы.
Юли был буквально раздавлен таким назначением. Он-то полагал, что став священником, он окажется вне чьей-либо власти. Увы... Как оказалось, в Святилище для вновь посвященных в духовный сан был установлен строгий порядок прохождения службы, который, по сути, был второй, более важной ступенью их обучения. Сначала новых духовников направляли на годичную службу в Зону Наказания, тот самый Твинк, проще говоря, в тюрьму. После тюрьмы их на три года переводили в инквизицию, службу дознания при милицейской гильдии. В этих низовых подразделениях власти они проходили необходимую закалку, черствели и ожесточались, безнадежно отдалялись от народа, из рядов которого когда-то вышли. Только после этого новым святым отцам разрешалось исполнять обязанности священников среди простых людей, как Сатаалу. После семи лет такого служения им дозволялось просить о переводе обратно в Святилище -- конечно, если они этого ещё хотели. Таким образом, лишь после двенадцати лет безупречной службы святой отец мог попасть в число тех, кто принимает решения. Неудивительно, что всё высшее духовенство Панновала состояло из стариков различной степени дряхлости.
Юли приуныл. Он мечтал о свободе -- а вместо этого попал на пожизненную каторгу. Зачем ему знания и власть, если он будет стариком? Впрочем, пока он был молод и хорошо усвоил, что в Панновале не было неизменных правил. А он и так совершил уже почти невозможное, за год с небольшим пробившись из дикарей в правящий клан. В сущности, до вершины оставалось совсем немного. И Юли, с присущим юности оптимизмом, положился на будущее.
<p>
* * *</p>
В Зоне Наказания всегда стоял шум. Ни тишины, ни тьмы тут никогда не было. На всех углах здесь чадили факелы и головешки. Здесь же жили городские рабы-фагоры и надзиратели, набираемые из не угодивших начальству отбросов милиции. Зона была любовно расположена в самой сырой пещере под руслом Вакка, где всегда моросил мелкий дождь. За тысячи лет своды пещеры обросли сталактитами, на которых собирались крупные капли воды, беспрестанно срывавшиеся вниз, на головы обитателей Зоны.
Надзиратели носили непромокаемые плащи и сапоги с толстыми подошвами. Сопровождающие их фагоры, как и в других местах, не имели одежды, но их белая шерсть хорошо защищала от холода и сырости.
Брат Юли, как его теперь называли, благодаря протекции отца Сифанса сразу попал на высокий пост. Его определили в подручные одному из трех лейтенантов Твинка, которые, сменяясь, несли в нем круглосуточное дежурство, олицетворяя здесь верховную власть. Этот лейтенант был упитанным мужчиной с грубыми манерами по имени Дравог. Он шагал так, как будто давил жуков, и говорил так, как будто жевал их. Он постоянно постукивал дубинкой о свои чудовищных размеров сапоги, и этот барабанящий звук действовал на Юли раздражающе. Но с его помощью юноша быстро усвоил здешние порядки.
В отношении заключенных действовала суровая палочная дисциплина. Все движения были подчинены приказам надзирателей и на любого замешкавшегося тотчас обрушивался град ударов. Каждый, кто осмеливался роптать, также получал свою порцию ударов крепкой дубинкой. От всего этого стоял несмолкаемый шум. Заключенные были угрюмы. Ни о каком "выслушивании жалоб" от них не могло быть и речи. Дравог смотрел на молодого священника, как на пустое место, и откровенно издевался над ним, заставляя давать санкции свыше на все свои расправы. Юли приходилось выискивать законные основания для любого акта насилия по отношению к заключенным, и он остро сочувствовал своим жертвам, порой вообще ни в чем не провинившимся, но нарушавшим, как любил говорить лейтенант, "распорядок дня".
