Что касается государственных идеалов, то таковые можно найти, в зачаточном виде, у новгородского веча – этого воплощения антигосударственности для официальной историографии, но никак не у древнерусских князей. Самые выдающиеся из них не поднимались выше некоторого туманного представления о “социальной справедливости”, и все вообще считали добывание престолов главной целью княжеской политики, а вооруженные набеги на соседние области – главным княжеским ремеслом. Единственным общим делом, которое время от времени объединяло их всех, была борьба со степными кочевниками, но и это объединение никогда не могло стать сколько-нибудь прочным и продолжительным.

Военный союз северо-восточных князей под главенством московского, в конце XIV века, был ничуть не менее прочен, нежели объединение юга Руси против половцев в дни Владимира Мономаха: в этом отношении Руси удельной не было оснований завидовать Руси доудельной, Киевской. Во внутреннем же управлении “володеть” и в XIII или XIV столетиях значило то же, что в XII или даже X веке: и раньше, и позже дело сводилось к собиранию доходов в разных видах, причем кто был более энергичным “собирателем” в этом смысле, Андрей ли Юрьевич Боголюбский или его на три столетия младший родич, Иван Васильевич Московский, сказать не смогли бы, конечно, и современники.

Когда мы следим за цепью событий по летописям, мы замечаем легко две катастрофы, от которых, при желании, можно вести новый период русской истории: падение Киева во второй половине XII века и завоевание Руси татарами в XIII. Первая обусловила передвижку центра исторической сцены на несколько градусов севернее и восточнее, закрепив за исторической Россией тот характер северной страны с убогой природой, какого она еще не имела в мягком климате и на плодородной почве Украины. Вторая закрепила то падение городского права и торжество деревенского, которым на много столетий определилось политическое лицо будущей “Северной монархии”. Но и в том и в другом случае катастрофа была только кажущейся: оба переворота были подготовлены глубокими экономическими причинами – передвижкой мировых торговых путей, истощением страны хищническими приемами хозяйствования. Считать и их за какую-то “грань времени” было бы очень поверхностно. И с этой точки зрения, таким образом, говорить об особом удельном периоде русской истории не приходится. Та группировка феодальных ячеек, которой суждено было стать на место городовых волостей XI–XII веков и которая получила название великого княжества, позже государства Московского, нарастала медленно и незаметно: и когда люди XVII века очутились перед готовым вчерне зданием, им трудно было ответить на вопрос: кто же начал его строить?

Котошихин, как известно, не прочь был записать в основатели Московского государства Ивана Васильевича Грозного. Позднейшие историки отодвигали критический момент все дальше и дальше в глубь времен – пока перед ними не встали фигуры, столь похожие на всех своих современников, что невольно явился другой вопрос: почему же это они стали основателями нового государства? Первый “собиратель Руси” на страницах школьных учебников, Иван Данилович Калита, под пером одного историка оказывается вовсе “лишенным качеств государя и политика”. (Сергеевич В. Древности русского права, т. 3, изд. 3-е, 1909, с. 65 и 72). После этого образование Московского государства осталось приписать только счастливому случаю: “Случай играет в истории великую роль”, – говорит тот же исследователь. Но апеллировать к случаю в науке – значит выдавать себе свидетельство о бедности.

Это “приведение к нелепости” индивидуалистического метода, сводящего все исторические перемены к действиям отдельных лиц и останавливающегося в недоумении, когда лиц на сцене нет, а перемены, видимо, совершаются, – эта катастрофа в области исторической литературы сама по себе есть, однако же, крупное завоевание научной истории. Только что цитированный нами автор, наряду со “случаем”, умел назвать и другой, безличный, но тем не менее вполне конкретный исторический фактор, который приходится поставить на место обанкротившихся перед наукой “собирателей Руси”. Особенно благоприятным моментом в развитии Московского великого княжества г. Сергеевич считает малолетство Дмитрия Ивановича Донского. “В этом обстоятельстве – что тогдашнему собирателю было всего 9 лет – и заключалось чрезвычайно благоприятное условие для успешного развития московской территории. В малолетство князей управление находилось в руках бояр… Боярам нужны богатые кормления. Чем меньше князей, тем этих кормлений больше. Бояре – естественные сторонники объединительной политики”.

Отсюда, казалось бы, оставался один шаг до того, чтобы оставить в покое личности “собирателей” и трактовать Московское государство XV века как огромную ассоциацию феодальных владельцев, в силу особенно благоприятных условий поглотившую все остальные ассоциации. Но наш автор этого не делает и продолжает занимать своего читателя тем, что делали и о чем заботились Иваны, Дмитрии и Василии, политическое ничтожество которых он только что доказал. Так сильна традиция, гораздо более старая, чем можно думать, и унаследованная нашей ученой, университетской историографией от доисторического периода русского бытописания: еще Никоновская летопись заставляла московское правительство вести переговоры с казанским царем Утемиш-Гиреем, хотя сама же предусмотрительно отметила, что этому “политическому деятелю” было два года, и он едва ли с кем вел переговоры, кроме своей няньки. Но что у старого русского летописца было характерным в своей наивности символизмом, было бы в современной исторической работе либо наивничаньем и подделкой под старину, либо тупым староверством.

Читатель не посетует на нас поэтому, если мы не будем, с одной стороны, заниматься специально отличительными признаками “удельной Руси” – ибо мы эти признаки, в гораздо более широком масштабе, найдем в Руси Московской; с другой стороны, оставим официальным учебникам старые подвиги “собирателей” и не будем вдаваться в обсуждение вопроса, были ли они люди политически бездарные или политически талантливые. Тем более что, при скудости наших данных касательно их личных свойств, последний вопрос является и довольно безнадежным, помимо всего прочего.

В ряду безличных факторов, определивших “собирание” Руси около Москвы, экономике давно отведено одно из первых мест. Первоначальные наблюдения этого рода, сделанные профессором Ключевским и всем доступные на страницах его курса, дополнены и дальше развиты Забелиным в его “Истории города Москвы”. Последний автор берет вопрос не в тесных рамках истории “удельной Руси” и образования московского княжества, а несколько шире. Он указывает на роль московско-клязьминского торгового пути, соединявшего промышленную область смоленских кривичей и крупнейший центр Поволжья X–XI веков – “Великий город” болгар, с его ярмаркой, предшественницей макарьевской и нижегородской.

В ближайших окрестностях Москвы намечаются два узла этого пути – один на р. Сходне (Всходне), другой на Яузе. Наличность многолюдного поселения около первого доказывается массою курганов. Торговое значение Яузы и перевалы от нее к Клязьме до сих пор дает себя знать в названии села Большие Мытищи, напоминающем о существовавшей здесь когда-то таможне. Характерно, что о Яузе определенно говорит летописное известие о постройке “города” Москвы, т. е. древнейшей московской крепости (1156).

Очевидно, это географическое указание было далеко не безразлично для современников. Но на пути из Западной России в Поволжье Москва была лишь одним из узловых пунктов: важнейшим из них она стала лишь благодаря тому, что со старой дорогой восточной торговли пересекся новый путь торговли западной, из Новгорода в Южную и Восточную Русь, к Нижнему и Рязани. Путь из Новгорода Великого в Новгород Нижний по Волге описывает крутую дугу, добрая доля которой была в руках ближайшего соседа и наиболее обычного антагониста новгородцев, великого князя тверского. Путь через принадлежавший Новгороду Волок на Ламе, а затем через Москву и Клязьму, был почти хордою этой дуги и гораздо менее зависел от политических случайностей. Московские князья на первых порах казались очень смирными и покладистыми, Новгород не видел от них никакой непосредственной опасности, и в первую половину XVI века не было более обычной политической комбинации, как союз Новгорода и Москвы против Твери.