«Кувшин», «шатёр», «джинн», «алмаз», изумруд», «благоуханья»… Эти слова помогают поэту создавать восточный колорит. Из цикла стихов о загадочных женщинах Востока стоит выделить такие жемчужины, как «Розы Шираза»[85], «Гробница Рахили»[86], «Дия»[87], «Зейнаб»[88], «Ириса»[89].

В стихотворении о юной красавице «Дия» (1907 г.) героиня, которая «легка, как горный джинн», чей стан «под шёлковым бешметом детски строен», которая вот-вот «нальёт кувшин, на камень бросит красные папучи и будет мыть, топтать в воде белье», не роняет ни воду, ни слова. Она ничего не говорит – за неё журчит фонтан и ручей. И струящаяся вода красноречива. Обращаясь к ручью, как к живому, автор восклицает: «– Журчи, журчи, звени, родник певучий, // Она глядится в зеркало твоё!». Это невинное любование юной Дией невольно возвращает читателя к похожей бытовой ситуации, описанной в стихотворении «Криница» (1906–1911 гг.)[90]. За водой к журавлю пришла русская женщина. И тут, говоря о внешних достоинствах героини, автор проявляет гораздо больше смелости: «Плывет, качаясь, тяжкое ведро, //Сверкает жесть – и медленно вдоль луга // Идёт она – и стройное бедро // Под красной плахтой так упруго».

О характере закрытых и в то же время страстных женщин Востока, думаю, лучше всего говорит стихотворение «Зейнаб» (1903–1906 гг.):

И совсем в ином ключе, легко, напевно, иронично, Иван Бунин пишет о неверной мусульманке в стихотворении «Жена Азиса» (1903 г.)[91]. Толчком к его созданию послужило древнее правило симферопольских татар: «Неверную меняй на рис».

Ни вкус, ни деликатность не изменяют художнику даже тогда, когда он поднимает сложную тему запретной любви, чувства, которому препятствуют понятные житейские препоны. Обстоятельства привязывают человека к земле, крылья опускаются и отмирают, словно сорванные и забытые на скамейке полевые цветы. Так может быть с кем угодно, но не с поэтом. Он способен поднять любовь на такую высоту, где ничто и никто не может помешать ее расцвету. В стихотворении «Чужая» (1903–1906 гг.)[92] речь идёт именно о таком чувстве. Нотки обречённости звучат в речи героя, посмевшего полюбить чужую жену. При этом он полон внутреннего достоинства, которым нельзя не восхищаться. Большое чувство возвышает! Особенно прекрасным и чистым оно становится тогда, когда любящие не могут быть вместе. Интересно, понимал ли поэт тогда, насколько важной для него окажется сердечная закалка, мужественная способность и готовность любить на расстоянии, ведь пришлось же ему потом, на чужбине, издалека любить русских женщин, друзей, родные воронежские пейзажи?..

Лирика Бунина живописна. Бунин-поэт как будто бы впитал в себя мироощущение знаменитых художников своего времени, с которыми водил дружбу. Но любовь в изображении этого русского поэта поражает не только силой художественной изобразительности. Она всегда подчинена загадочным внутренним законам. Они человеку неведомы, но в минуты просветления он может их почувствовать и воспринять. Вспомним о роковом предназначении любви. Сопряжённость понятий «любовь» и «смерть» для Бунина – очевидный и непреложный факт. Катастрофичность бытия, непрочность человеческих отношений и самой жизни для поэта не требуют доказательств. В его миропонимании это печальные аксиомы любой человеческой судьбы. В одном из писем поэт вопрошает: «Неужели вы ещё не знаете, что любовь и смерть связаны неразрывно? Каждый раз, когда я переживал любовную катастрофу, а их, этих любовных катастроф, было немало в моей жизни, вернее, почти каждая моя любовь была катастрофой – я был близок к самоубийству».

Богиню любви в лирическом пространстве Бунина часто вытесняет богиня печали[93].

А вот отрывок из стихотворения «В старом городе» (1901 г.)[94] и мрачное описание лунной ночи в стихотворении «Светло, как днем, и тень за нами бродит» (1901 г.)[95]:

Бунину свойственно стремление поднять простое земное чувство до уровня, когда оно открывает душе тайны мироздания. В философском стихотворении «К прибрежью моря длинная аллея» (1900 г.) у лирической героини нет имени. У того, о чём хочет сказать автор, названия не бывает: это нечто «несбыточное», «мечты созданья». Мысленный взор поэта обращен к вечности, где мы есть существа, стоящие на какой-то одной, чётко очерченной ступени. Об этом говорит сам прибрежный пейзаж[96].

Сверхчувствительность Ивана Алексеевича, безусловно, обострилась в свете социальных катастроф, потрясших Россию в начале ХХ века. Его лирика наполнилась новым грозным значением. «Любовь прекрасна» и «любовь обречена» <…> Эти понятия окончательно совместились и совпали, затаив в глубине каждого произведения (рассказа или стихотворения) личное горе Бунина-эмигранта, вынужденного покинуть Родину с новым, уродливым лицом революционных перемен. Бунин говорил жене Вере Николаевне, что «он не может жить в новом мире, что он принадлежит к старому миру, к миру Гончарова, Толстого, Москвы, Петербурга, что поэзия только там, а в новом мире он не улавливает её». То же настроение – в поэтическом признании: «Пыль Москвы на старой ленте шляпы / Я как символ свято берегу». Женская красота, счастье, слава – всё приобретает ощущение бренности и обречённости в стране, где и весна, по меткому выражению Бунина, какая-то окаянная. Поэту, влюблённому в прошлое, только и остается, что лелеять воспоминания. В стихотворении «Что впереди? Счастливый долгий путь…» (15.IX.22.) «счастливый путь» автор предрекает молодой лирической героине, но уже не себе[97].