– Здравствуй, Грачев!..

Все присутствовавшие при этой сцене были поражены той необычайной памятью на лица, какую обнаружил государь, узнав по прошествии десяти лет бывшего фельдфебеля Павловского полка…

Затем царь стал лечиться в Чембаре, а для чиновников, по рассказу Львова, наступили черные дни: все они были в большом страхе и ожидали, что вот-вот стрясется над ними беда – узнает как-нибудь царь про их грешки и потащит их, рабов Божьих, на цугундер…

– Дорога из моего дома в уездный суд, – рассказывал Львов, – лежала как раз мимо того дома, где проживал государь, и я ранее всегда, конечно, ходил этим путем; но когда поселился там император, я стал ходить в уездный суд кругом, через площадь, так как и мне и другим чиновникам страшно было проходить под окнами государевой квартиры…

Но эта предосторожность не избавила все-таки чембарских чиновников от представления государю. Как только его здоровье стало поправляться, он выразил желание проживавшему все время в Чембаре Пензенскому губернатору увидеть местных уездных чиновников; губернатор оповестил их и назначил день для представления. Вот тут-то и начался между чембарскими чиновниками настоящий переполох: надо было подновлять и пригонять мундиры, запасаться новыми шпагами, треуголками, темляками… Наконец настал день представления, – и вот как рассказывал об этом событии стряпчий Львов:

– Дом, где жил Николай Павлович, был небольшой, деревянный[3], одноэтажный, и в нем была всего одна большая комната – зала, где мы и собрались все, ни живы ни мертвы, как говорится… Губернатор научил нас, как отвечать на приветствие государя и как себя держать, предупредив также, чтобы не было никаких просьб с нашей стороны. Ну, стоим мы, трясемся, шепчем: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его…» Мне как занимающему видную должность уездного стряпчего пришлось стоять в первом ряду вместе с городничим, уездным судьею и исправником. Вдруг какой-то придворный распахнул двери из соседней комнаты, – и Николай Павлович вышел к нам в сопровождении губернатора и губернского предводителя дворянства.

– Здравствуйте, господа! – громко проговорил император.

Мы низко поклонились и ответили вполголоса:

– Здравия желаем Вашему Императорскому Величеству!..

Государь пристально осмотрел всех нас, улыбнулся и сказал, обращаясь к предводителю: «Я их знаю…» А затем прибавил несколько слов по-французски.

Мы все удивились, откуда и как мог знать нас император… Что он узнал начальника инвалидной команды Грачева, – это мы еще могли объяснить необычайной его памятью; но как он мог знать, например, меня, когда я делал почти каждый день две версты лишних, обходя его квартиру, чтобы только как-нибудь, грешным делом, не попасться ему на глаза?..

Затем государь подошел к городничему, заслуженному майору, увешанному орденами и медалями, на деревянном костыле, заменявшем ему раненую ногу, и спросил его, в каком сражении он был ранен. От него подошел к старейшему из нас по годам, уездному судье, имевшему медаль 1812 года и за взятие Парижа, и спросил, в каком полку он служил.

Вся аудиенция продолжалась не более пятнадцати минут. Государь, по-видимому, был в очень хорошем расположении духа, хотя рука его все еще была на перевязке. Наконец, он кивнул нам головой, мы еще раз низко поклонились и стали потихоньку сходить с крыльца. Когда мы все вышли уже за ворота, то судья, понимавший по-французски, остановил нас и разъяснил загадку, почему именно государь сказал, что «знает» нас. Оказалось, что он припомнил, что видел всех нас на сцене в театре во время представление комедии Гоголя «Ревизор»…

В Чембар я приехал в январе 1859 года совсем юным прапорщиком 16-го стрелкового батальона[4], расположенного в этом городе[5].

Жизнь офицеров того времени, то есть 40 лет назад, и их времяпрепровождение не имеют, конечно, ничего схожего с жизнью теперешних обществ офицеров, у которых есть и военные собрания, и библиотеки, и потребительные общества, и офицерские суды. Тогда, увы! – ничего этого не было, и жизнь наша в зимнее время была праздная, у нас не было тогда даже библиотеки, и один лишь командир батальона полковник Э. К. Фитингоф получал «Русский инвалид» и «Военный сборник», которые иногда и попадали в офицерские руки. Никаких других газет никто из офицеров не получал и не читал, – и все политические новости узнавались поэтому очень поздно. Телеграфа проведено еще не было, и экстренные распоряжения посылались эстафетами, то есть пакет отправлялся от станции до станции с ямщиком на двухколесной тележке, запряженной в одну лошадь…

Очень редко можно было увидеть в квартире офицера какую-нибудь газету, кроме «Русского инвалида»; из книг доставались и читались одни романы. Только впоследствии, два года спустя, было положено основание батальонной библиотеке. Между тем, в смысле светских удовольствий офицерская жизнь того времени не оставляла желать ничего лучшего. Пензенская губерния была, как известно, дворянскою губернией, Чембарский уезд изобиловал помещиками, и у некоторых из них сохранились еще собственные оркестры, набранные из крепостных музыкантов.

Так как в самом Чембаре помещался, собственно, один лишь батальонный штаб, а все четыре роты расположены были по уезду, то мы скоро перезнакомились со всеми помещиками и были приглашаемы на все их балы и торжественные семейные празднества. Наше офицерское общество не пожелало, конечно, оставаться у них в долгу, – и летом 1859 года в лагере под Чембаром в небольшой березовой роще мы устроили «вокзал»[6], где каждое воскресенье были танцевальные вечера, на которые приезжали соседние помещики с своими семействами.

Чембарским уездным предводителем дворянства был тогда Михаил Николаевич Владыкин, который впоследствии, разорившись, поступил на сцену московского Малого театра артистом на вторые роли с жалованьем что-то 600 рублей в год; он написал потом несколько пьес, из коих «Омут», «Весельчаки» и «Пожившие мужья» имели успех.

Две трети офицеров нашего батальона были помещичьи сынки, со средствами, державшие при себе не только крепостных слуг, но и собственных лошадей и своры борзых и гончих. Жалованье же наше было в то время очень незначительное: так, например, я по чину прапорщика получал всего 98 рублей «в треть», то есть за 4 месяца.

Ho не все, однако, из нас вели праздную жизнь веселящихся офицеров; уже и в то время начинались «новые веяния» и порывы к самообразованию; несколько офицеров, окончивших курс кадетских корпусов, составили отдельный кружок и стали приготовляться в военную и инженерную академии; несколько офицеров из гимназий стали подумывать об университете, а трое перевелись в гвардию и таким образом составили себе «карьеру» без всяких особых трудов и хлопот. Вследствие сорокалетней давности я позволю себе назвать здесь моих бывших товарищей и упомянуть, кстати, о их дальнейшей, столь различной судьбе, поскольку она стала известна мне впоследствии. К числу «академиков», как их называли в батальоне, принадлежали поручики Семичев, Воробьев, Ушаков и штабс-капитан Озерский; из них П. Н. Семичев умер от оспы, уже поступив в Инженерную академию; Я. А. Ушаков, находясь в той же академии, был приговорен в 1862 году к смертной казни через расстреляние за распространение между петербургскими фабричными рабочими прокламаций, призывавших к бунту (смертная казнь была потом заменена каторгой). Только двое, Озерский и Воробьев, окончили академический курс благополучно, и один из них давно уже генералом. Поручик Янович, я и прапорщик Л. Корольков стали заниматься с высланными в Чембар студентами и приготовлялись в университет; но Корольков впоследствии, в Москве уже, застрелился, а В. Я. Яновичу помешали поступить в университет семейные обстоятельства (неожиданная женитьба)… Из офицеров, перешедших в гвардию, мне известна судьба поручика Ларионова, ныне бригадного генерала[7], и прапорщика Р. фон Гартмана, перешедшего в начале 1860 года в Семеновский полк и ставшего затем камер-юнкером и директором крупных акционерных предприятий в Петербурге.