О. Шпенглер весьма резонно заметил, что история западной философии состоит «из книг и личностей с определенно выраженной физиономией»[7]. Историзм в истории философии, как правило, приводит к схематизму и одномерности. Прежде всего, историзм предполагает привилегированную точку рассмотрения истории явления, где помещается исследователь, который, во-первых, сам должен быть изъят из изучаемого исторического процесса, а во-вторых, говорить изнутри некоего метанарратива, охватывающего все подвергаемые рассмотрению философские дискурсы и превосходящего их в теоретическом отношении. Однако и сам исследователь всегда находится в рамках истории, и создание всеобъемлющей схемы позволяет разглядеть в истории лишь саму эту схему. Поэтому избранный нами подход, предполагающий самое пристальное внимание к мысли тех или иных индивидов, чье творчество и составляет, на наш взгляд, историю философии, идет вразрез с установками гегельянства и марксизма как его разновидности[8].

Прислушаться к Гегелю всегда полезно. Конечно, предлагаемая им модель истории философии имеет смысл лишь как часть гегелевской системы философии. Однако и в том случае, если мы не принимаем гегелевскую систему как целое, гегелевские лекции по истории философии могут оказаться чрезвычайно полезны, не говоря уже о том, что ни один историк философии не может обойти их как одну из важнейших вех в развитии его дисциплины. Ведь именно Гегель утвердил в западноевропейском сознании мысль о необходимости истории философии как единственного средства постичь самый предмет философии: «…Если мы желаем установить понятие философии не произвольно, а научно, то такое исследование превращается в самое науку философии, – писал он во введении к своим лекциям по истории философии. – Ибо своеобразная черта этой науки состоит в том, что в ней ее понятие лишь по-видимому составляет начало, а на самом деле лишь все рассмотрение этой науки есть доказательство и, можно даже сказать, само нахождение этого понятия; понятие есть по существу результат такого рассмотрения»[9].

Гегель считал историю философии достойной самого пристального внимания из-за существенной связи между прошлым (вернее, тем, что представляется отошедшим в прошлое) и настоящим. Эта связь, подчеркивал Гегель, с которым здесь трудно не согласиться, выражает саму внутреннюю природу истории философии, а не есть какое-то внешнее соображение. Гегель делает частью (частью едва ли не самой важной) своей системы то, что более или менее отчетливо прозревает всякий историк философии, так что следующий пассаж великого немца может служить как своего рода блазон нашей дисциплины:

У Гегеля было невероятное чувство истории, которое должно стать образцом для всякого историка философии. Нельзя не согласиться с немецким классиком в том, что творческая мысль всякого поколения является результатом сохранившихся усилий всех предшествующих поколений. Такое наследование, как выражался Гегель, есть одновременно и получение некоего наследства, и вступление во владение этим наследством, ведь речь идет о духовной субстанции, переходящей от умерших к живущим. Как бы высокомерно мы ни относились к наследию предков, свое здание мы строим на их фундаменте, плох он или хорош. Таким образом, любая философия обретает существование только в связи с предшествующей и вытекает из нее с необходимостью: «ход истории показывает нам не становление чуждых нам вещей, а наше становление, становление нашей науки»[11]. Поэтому изучение истории философии вводит нас в саму философию.

Гегель – коварный советчик. Ведь он требует принять его систему целиком, а не просто предлагает частные полезные советы. Сам же он и предупреждает нас – и с ним, опять-таки, трудно не согласиться, что история философии как изложение мнений, история философии как рассказ о некогда существовавших философах и их взглядах ничего не дает для понимания философии, а зачастую даже вредит.