– Так уж сложились мои обстоятельства, госпожа. Но, полагаю, армия мне лишь на пользу.

Флавия подняла брови:

– Я вижу, ты и впрямь стал другим.

– Лишь в чем-то, моя госпожа. Позволь мне представить тебе моего командира. – Катон указал на Макрона и учтиво привстал.

– Госпожа Флавия. – Макрон хмуро кивнул и тыльной стороной ладони отер жир со своих губ. – Люций Корнелий Макрон, командир шестой центурии четвертой когорты, – отрапортовал он автоматически.

– Приятно познакомиться, центурион. Я полагаю, именно ты присматриваешь за моим другом?

– Хм. Не более и не менее, чем за любым другим из моих подчиненных, – обиженно отозвался Макрон. – Да и в любом случае этот паренек доказал, что вполне может позаботиться о себе сам.

– Нечто в этом роде я слышала и от мужа. Ну что ж, Катон, а теперь ты просто обязан рассказать мне о том, что делается во дворце.

Катон заговорил, но его тут же перебили вопросом, потом вопросы посыпались один за другим. Некоторое время Макрон пытался вникнуть в суть того, что он слышал, потом пожал плечами и с меланхолическим видом вновь принялся за еду. Флавия же не успокоилась, пока не выжала из Катона все дворцовые новости, слухи и сплетни.

– Тот же котел скандалов, наветов, интриг, – заключила она. – Но при всем том я жутко скучаю по Риму.

– Так почему же ты не осталась там, госпожа? Жены многих легатов, что служат в провинции, живут в столице. Это в порядке вещей, никто их не осуждает.

– Я знаю, малыш. Но после истории со Скрибонианом Рим стал не самым приятным местом для жизни. Слишком многие его жители занялись изобличением заговорщиков, как подлинных, так и мнимых. Дело дошло до того, что приходилось без конца переделывать списки приглашенных на прием или пир. Только соберешься позвать к себе человека, глядь, он уже арестован, а то и казнен. Это, мой милый, огромное неудобство.

Катон понимающе хмыкнул:

– К тому времени, когда я покинул дворец, число казненных перевалило за сотню.

– Нарцисс, похоже, без дела там не сидит?

– Нет, госпожа, не сидит. Теперь он стал совсем важной персоной, ведь император поручил ему возглавлять имперский штаб.

– И что… его это изменило?

– Нет, моя госпожа. Он остался таким же, как был. Изменились те, что его окружают. Болтуны сделались молчунами, молчуны обрели красноречие, превратившись в льстецов.

– А внешне… он выглядит так же? – спросила Флавия, опуская глаза и рассеянно теребя ткань пиршественной туники.

– Пожалуй… так же, – ответил с запинкой Катон. – Разве что на висках прибавилось седины.

– Понятно… понятно. И, я полагаю, наш с тобой общий секрет по-прежнему остается секретом? – понизив голос, спросила она.

Катон посмотрел ей в глаза:

– О да, госпожа, безусловно. Я дал тебе слово и буду держать его, пока жив.

– Благодарю, мой Катон.

В беседе возникла неловкая пауза. И Флавия, и Катон вернулись мыслями в памятную для них ночь. Над Римом бушевала гроза, и маленький мальчик, ища укрытия, заскочил в комнату, где, освещаемые всполохами сверкавших за окнами молний, двое любовников предавались неистовой страсти. Позднее, когда мужчина ушел, женщина обнаружила трясущегося в углу малыша и, схватив его за плечи, взяла с него страшную клятву молчать обо всем, что он видел. Но вид насмерть перепуганного ребенка так растрогал ее, что она, позабыв о собственных страхах, обласкала его, в результате чего мальчуган обрел покровительницу, а знатная дама – восторженного пажа.

– Скажи, Катон, – прервала молчание Флавия, решив сменить опасную тему, – чего тебе здесь более всего не хватает? По чему ты скучаешь?

– По книгам, – не колеблясь ответил Катон. – Самое лучшее чтиво, какое здесь можно раздобыть, – это армейский устав. А перед отъездом из Рима я начал читать Тита Ливия. Увы, теперь одни боги ведают, когда мне выпадет случай вернуться к нему.

– Тит Ливий! История! – воскликнула Флавия. – Не понимаю, что тебе в ней? Я полагала, что молодежь должна тянуться к чему-то другому. К поэзии, например, к таким прекрасным поэтам, как Лукреций, Овидий, Катулл.

– Овидия трудновато найти, госпожа, – возразил ей Катон. – И в любом случае мои вкусы несколько консервативны. По-настоящему меня волнует лишь эпика.

– Вергилий? Да? – поморщилась Флавия. – Но он очень напыщенный. В его стихах напрочь отсутствует чувство.

– Зато он изящен, а то, что в нем считают напыщенным, я назвал бы возвышенным. Вергилий не разменивается на преходящее, он мыслит о вечном. Вот почему его читают и будут читать даже тогда, когда все забудут о броских, но поверхностных виршах остальных нынешних стихоплетов. Истинные ценители высокого и прекрасного всегда найдут, что в нем почерпнуть.

– О Катон, я восхищена твоей речью в защиту занудства, – засмеялась Флавия. – Оно, значит, ты полагаешь, пребудет всегда? Я только не поняла, каких ценителей ты имеешь в виду? Твоих теперешних сотоварищей? А?

– О нет! – Катон рассмеялся в ответ. – В мыслях солдат литературные изыски занимают отнюдь не первое место.

– Эй малый, передай-ка мне заливное, – бесцеремонно вмешался в беседу задетый их смехом Макрон.

– Да, командир, – ответил Катон виновато. – Пожалуйста, командир.

– Центурион, поддержи меня, – воскликнула Флавия, забавляясь. – Докажем этому маловеру, что он не прав. Я лично не верю, что офицеры моего мужа игнорируют муз.

– Кого, я не понял?

– Ответь, ты читаешь стихи?

– Нечасто, матрона, у меня мало свободного времени.

– Но ты, конечно, их любишь? – не унималась патрицианка.

– Конечно, матрона, как их не любить?

– И кто же твой любимый поэт?

– Кто мой любимый поэт? Погодите, тут надо подумать. Пожалуй, тот самый, о каком говорил оптион.

– Правда? – Мучительница наморщила лоб. – И какую же из работ Вергилия ты выделяешь?

– Трудный вопрос, матрона. По моему разумению, все они хороши.

– Обманщик! – рассмеялась Флавия и вдруг умолкла. – Тсс! – Она поднесла палец к губам. – По-моему, мой супруг поднимается с места и явно хочет нам что-то сказать.

Так и было. Веспасиан осушил свою чашу, встал и подал знак разнести по столам кувшины с фалернским. Потом он постучал жезлом по мозаичному полу, и в зале немедленно воцарилась мертвая тишина.

– Легионеры! – сказал легат. – Центурионы и оптионы! Я обращаюсь к вам, ибо трибунам известно, о чем я хочу сообщить. Я знаю, от вашего внимания не укрылось, что легион готовится к передислокации, но место нашего назначения по сей день оставалось в секрете. Сейчас пришло время открыть вам этот секрет. Итак, объявляю официально, что волею императора нам надлежит выступить в Галлию, с тем чтобы выйти к ее побережью и закрепиться там на какое-то время.

Веспасиан сделал паузу, очевидно рассчитывая на возбужденный отклик собравшихся, однако ничего подобного не произошло. Командиры, смущенно покашливая, отводили глаза, а одинокие наигранно-изумленные восклицания лишь усугубили неловкость, и легат внутренне передернулся.

– Когда к нам присоединятся другие подразделения, – сухо продолжил он, – мы приступим к совместной переброске в Британию. Десантная флотилия нас уже ждет. Не сомневаюсь, что римская армия, вдохновленная славным примером Тиберия Клавдия Друза Германика, уже к концу года одарит Рим новой провинцией, за что я и предлагаю сейчас осушить наши чаши! Виват!

Когда Макрон перебрался с носилок на больничное ложе, санитар, поклонившись, ушел. Катон тоже намеревался откланяться, но центурион ухватил его за тунику:

– Останься. Мне нужно поговорить с тобой с глазу на глаз.

Тон командира был настолько серьезным, что юноше сделалось не по себе. Макрон какое-то время мялся, потом, собравшись с духом, спросил:

– Ты ведь умеешь помалкивать, а?

– Командир?

– Можем ли мы кое-чем тут заняться? Так, чтобы это осталось лишь между нами, а остальным ни гу-гу?

Катон нервно сглотнул, хмель мигом слетел с него.