Напомним, что небезызвестный Людовик XIV, «Король-Солнце», источал столь интенсивное амбре, что иноземные послы, дружно старались соблюдать на приемах у его высочества максимальное удаление, ведь не было тогда противогазов. А Изабелла Кастильская, вдохновительница установления инквизиции в Испании, принципиально не мылась три года, пока не пала Гранада – последний оплот мавров, и всемерно гордилась этим! Хотя Фердинанд Арагонский, ее венценосный супруг, прохладно отнесся к сему подвигу, активизировав в знак протеста утешения на стороне, и должно осудить оного ветреника за ущербность по части истового патриотизма…

Что до чумы, ее спроворил для Западной Европы татарский князь Джанибек, по чьему приказу осажденную генуэзскую Каффу – нынешнюю Феодосию, а она и называлась так еще при ромеях, забрасывали посредством катапульт чумными трупами в качестве биологического оружия, а генуэзские корабли завезли крыс с зараженнми блохами в Средиземноморье. Вследствие чего и был написан «Декамерон», к коем семь молодых дам и три молодца, укрывшись от чумы в двух милях от Флоренции, десять дней подряд поочередно рассказывали друг другу занимательные фривольные истории, общим числом сто.

Однако Русь, исключая Псков, Новгород и частично Москву, почти не пострадала от той эпидемии. Ведь наши пращуры обожали париться, никогда не экономя на воде для помывки, чем из скаредности и по сей день грешат просвещенные европейцы. А баню по-черному протапливали березовыми дровами, содержащими деготь с углеводородами и фитонцидами, и она насыщалась паром, имевшим выраженный бактерицидный характер…

Труды первого дня на торге Молчан завершил в честной компании.

Назавтра, уже под вечер, уговорил его на трапезу с участием заезжего новгородца владелец постоялого двора, именем Голот. С оным довелось, было, сражаться в одном строю и даже вырезать вострым ножом наконечник стрелы, застрявшей в его предплечье. Гость-де вовсю подвирает, зато слушать его – одно удовольствие, да и стол будет обильным.

Однако допрежь изрядно вылил он колодезной водицы на главу свою, дабы посвежела от употребленного пополудни. Ведь обильно наливал давний знакомец, именовавшийся в Тмутаракани Евпатием, однако не открывший из конспиративной вредности своего нынешнего секретного прозвания.

И прояснившись разумом, Молчан еще раз восстановил в памяти все колоритные детали сей встречи, коя немало открыла ему, а единою и вовсе ошеломила. Оное образное выражение означало в стародавние времена: основательно врезать чем-то тяжелым по чуждой главе, облаченной в шлем-шелом, временно ввергая сию в ступор…

II

Начиналось так. Сбыв к полудню изрядно товара, Молчан оказался пред дилеммой: стоять ли ему до вечера, торгуя оставшийся бобровый жир, либо перенести на завтра. Ведь захотелось чуток передохнуть, фланируя вдоль речного бережка. А вдруг ход его дум нарушил негромкий оклик. Нарушителем оказался мухортый мужичок, коего он намедни наладил прочь.

– Не вовремя ты! Перебил мои размышления о высоком! – покривился Молчан. – Ясно же изложил для твоих начальствующих: не стану сходничать на них. А вновь заявился! Даже на торге не укроешься! Днесь-то зачем?

– Хотел бы повстречаться с тобой Будимир – знакомец твой по Тмутаракани, – уведомил вятича-охотника вятич из Секретной службы, промышлявшей нашего мастера ловитвы.

– Будимир? Единадесять лет не виделись. Есть, что нам вспомнить! Зови!

– Се он тебя зовет. Тут, неподалеку. И стол накрыл, – пояснил посланец.

– Стол без доброго меда – одно позорище! Помнит ли о том Будимир?

– Да меда на пятерых хватит! И снеди полно…

– А вдруг твои начальствующие учинили мне ловушку? С таковых станется! – изобразил сомнение Молчан, а он и точно насторожился. – Войду, а вместо знакомца пятеро поджидают меня, дабы заковать в железа. И незнакомые все! Еще и в меде откажут! – сами выдуют…

– Нет там иных! Будимир токмо, да страж на вратах.

– И все же остерегусь. Эй, Забой, подойди!

Шорник Забой, торговавший неподалеку ременные упряжи, шоры, седла и уздечки, бившийся давеча с лесными разбойниками, являлся удальцом, первейшим в любом кулачном бою, при том, что по числу извилин в черепушке находился на значительном отдалении от любых первых в ином, а и вторых.

И любому, кто не устрашался выступить супротив, сильно везло, аще начинал шорник с разящей шуйцы!

Ведь двумя торгами ране был случай, еже на спор, бахвалясь силушкой, Забой хватил ударной своей десницей, разящей куда боле, в чело молодому быку, привезенному на продажу

Грузно просев, стал тот бездыханным, лишь пена пошла из ноздрей …

И скоропостижно усопшую животину пришлось, подзаняв у знакомцев, срочно выкупать у хозяина, мигом завысившего продажную цену, и оперативно разделывать.

Хорошо хоть, сердобольный Молчан подбил еще троих городищенских, дабы и они приобрели у богатыря-горемыки по доброму кусу не заматеревшей еще говядины, раз уж все одно собирались отовариться на торге мясом.

По возвращении домой жена Забоя – видом замухрышка, едва достававшая мужу до верхних ребер, жестко выговорила ему, прибегнув к ухвату и причинив увечье на лике – не тяжкое, зато приметное без малого до зимы…

И едва откликнулся он на приказ старшого, довел до него Молчан:

– Зовут меня на медок достойной крепости. И радоваться будут, аще товарища приведу… Хошь пропустить пару-тройку ковшей?

У Забоя аж кадык дернулся!

– Зрю: согласный ты, – молвил Молчан, потешаясь в душе над онемевшим от сей наглости мухортым. – Тогда приводи себя в опрятность, ажно воспитанный гость!

Поправь на боку кистень, проверь и нож на поясе. Да договорись, дабы до полудня кто-то присмотрел за твоим товаром.

Вслед попросил он Мезеню, торговавшему рядом, о том же для себя.

И огласил мухортому оперативнику Секретной службы Земли вятичей, подчиненной Высшему совету старейшин:

– Веди уж, раз уговорил! Да не торопко. И не петляй, а напрямки!

И уже с первыми шагами хода Молчану вспомнилась давняя предыстория приключений в Тмутаракани с Будимиром …

III

По поздней осени в городище нагрянул, по неизменному своему обычаю – без предупреждения, старший родич, от коего всегда жди сюрпризов. Завидев его, Доброгнева, отнюдь не запамятовавшая обстоятельства возвращения Молчана из Царьграда в одном рванье и без мошны, переменилась в лике! Взъярилась! И собрав малых – двухлетнего и грудного, на время откочевала к свекрови со свекром. Ибо не желала обихаживать Путяту, незваного, наглого и чуждого умыслами, явно намылившегося увлечь мужа ея в новую авантюру.

«Еще и вылакает, спаивая Молчана, все домашние запасы хмельного!», – уверенно заподозрила она, прозорливая. И крепко мечталось ей опрокинуть лохань кипятка на оного, вслед и саму ту емкость для постирушек напялить ему на башку – в знак демонстративной своей неприязни.

– Неласково встретила мя, – резюмировал старший родич по ее уходе. – Явно таит предубеждение! И не оспаривай, младшой: не женское дело – тайная служба Отечеству!

Невмочь осознать Доброгневе, что весь ты – неописуемый герой от макушки до пят! Понеже, по неразумности своей, полагает преходящие твои убытки выше непреходящей скрытной славы, коя – весь уверен я! – суждена тебе на многие поколения вперед, и восхищаться будут даже самые дальние потомки…

Вот она, бабья суетность! А ведь ты животом рисковал, ради Земли вятичей и соплеменников всех. Преодолел невзгоды, мало кому снившиеся!

И переполняет гордость, что одного я с тобой рода…

Тут даже Молчану, коему отнюдь не было чуждым бахвальство, показалась преизбытком столь явная лесть.

И еже осушили по второму ковшу, справился он у Путяты, отринув деликатность, якоже неразумную тут, зачем пожаловал сей, решительно не веря, что старший родич истосковался по общению с ним и прибыл для устранения данного дискомфорта.

– Да я к тому и веду, что созрел ты для новых подвигов! – живо откликнулся старший родич. – Ибо, имея дарования и смелость, превыше даже моих, не разу не был в Киеве.