– Ты хорошо проводишь время? – спрашивает он.

– Вроде того.

– Честно говоря, мне тяжело тебя прочесть, а у меня обычно это отлично получается.

Я допиваю пиво и стараюсь не показать, какой радостью наполняют меня его слова – значит, мне удалось не выдать ни свои фантазии, ни свое отвращение.

– Ты какая-то отстраненная, – продолжает он, и мой внутренний ребенок довольно потирает руки. Отстраненность – отклонение от обычного, это выбор. Это вам не девчонка из Башвика, дочиста вылизывающая консервную банку из-под тунца.

– Я открытая книга, – говорю я, думая обо всех мужчинах, которые не смогли ее прочесть. С этими мужчинами я наделала ошибок. Я падала им в ноги, когда они пытались уйти из моей квартиры. Я бежала за ними по коридору с бутылкой жидкости для полости рта, обещая: «Я могу быть пляжным чтивом, я избавлюсь от всех придаточных, пожалуйста, я все перепишу».

Так что я изо всех сил стараюсь не очароваться. Насколько могу, стараюсь придать своему молчанию вид проницательности, не выдать, что молчу я из страха сморозить какую-нибудь глупость.

– Ты встречаешься с кем-нибудь еще? – спрашивает он.

– Нет. Это заставляет тебя хотеть меня меньше?

– Нет. А ты хочешь меня меньше от того, что я женат?

– Из-за этого я хочу тебя еще больше, – отвечаю я, тут же думая, не сболтнула ли я лишнего, не совершила ли ошибку, признавшись, что он единственный. Никто не хочет то, что не хочет никто. Воздух пропитан навязчивой вонью туалета, травы и попкорна, и мужчина в баре тихо плачет рядом с гигантским плюшевым медведем. Впервые за день мне приходит в голову, что Эрик мог выбрать это место только затем, чтобы не встретить никого из знакомых.

– Мне понравилось, когда ты спросил, хорошо ли я провожу время, – замечаю я.

– Почему? – он хмурится, и я понимаю: это выражение лица я уже видела, уже спустя несколько часов его эмоции стали мне знакомы. Я вся сжимаюсь внутри, когда думаю о том, что назад дороги нет, мы больше не вернемся к относительной анонимности в интернете. Я ненавижу мысль о том, что повторила какое-то действие, и он заметил это, вывел закономерность и молчаливо решает, сможет ли вынести этот вид вновь. Не в моих силах уравнять условия игры. У некоторых мужчин хотя бы хватает порядочности на то, чтобы сразу дать тебе понять, что с ними не так. Но все мельчайшие движения Эрика, которые я уже видела, я хочу увидеть вновь. Как, например, это нежное, отеческое неодобрение.

– Потому что я чувствовала, что ты ждал моего ответа, это был не один из тех вопросов, который задают, рассчитывая услышать «да» в ответ, – поясняю я.

– Приведи мне пример такого вопроса.

– Ну, скажем, «ты кончила?».

– То есть, ты говоришь «да», даже если это не так?

– Разумеется.

– Да ты просто маленькая лгунья, не так ли? – спрашивает он, и я хочу ответить: «Да. Да, я такая».

– Ты никогда не врешь, чтобы пощадить чьи-то чувства?

– Никогда.

– Интересно, – протягиваю я. Конечно, ничего интересного в том, что ему позволено быть искренним, нет. Как нет ничего интересного в том, что он даже не может себе представить, каково это – жить иначе. Эрик приравнял мои возможности к своим. Ему в голову не пришла мысль о лжи во спасение, о доброте притворства, которое я сейчас воплощаю, давясь кишащим бактериями хот-догом. В этот момент я, кажется, понимаю ход его мыслей. Он думает, что мы похожи. Он понятия не имеет, как сильно я стараюсь произвести впечатление.

– Со мной ты можешь быть собой, – говорит Эрик, и мне стоит больших трудов не рассмеяться ему в лицо.

– Спасибо, – киваю я, зная, что он не то имеет в виду. Ему хочется, чтобы я была собой в той же степени, в какой собой может быть тигрица в городском зоопарке – вялая, ждущая, пока ее накормят, вместо того, чтобы на воле рвать зубами сухожилия.

– К тому же, если я не доведу тебя до оргазма, я хочу, чтобы ты мне об этом сказала, – продолжает Эрик, взмахом руки прося принести счет.

– Стало быть, мы собираемся заняться сексом? Свидание идет удачно?

– А тебе так не кажется?

Когда мы возвращаемся к машине, начинается дождь – несильный, но неожиданный, в парке развлечений уже наполовину успели отгреметь фейерверки перед закрытием. Мы стоим на парковке и ждем окончания салюта. Он притягивает меня к себе, когда небо расцвечивается белыми всполохами. Я прячу лицо у него на груди, его рубашка вся влажная от пота. За целый день так и не высохла. Он касается моей шеи, пальцы липнут к коже.

Окна в машине уже залиты дождем, когда мы наконец садимся. Он включает дворники и снимает рубашку. На его лице играет улыбка, и у меня создается впечатление, будто он знает, что делает, отчего мне хочется оседлать его лицо. К этому я подготовилась. Сегодня на мне платье, которое легко снять. Но затем Эрик заводит машину, и мы выезжаем на шоссе.

Я смотрю на отблески придорожных фонарей на его лице. Дорога из Джерси в город непривычно свободная. Он высовывает руку из окна и мягким, уверенным голосом подпевает песне по радио. Это Идрис Мухаммед, «Could Heaven Ever Be Like This». Песня вышла в 1977 году, три года спустя после рождения Эрика. Я стараюсь подпевать как можно менее странным голосом, но выходит все равно не очень.

– Откуда ты ее знаешь? – спрашивает он, и мне хочется выглядеть крутой в его глазах. Хотелось бы сказать, что я нашла пластинку в магазине винила, рядом с какой-то старой компьютерной игрой про гоблинов, а не то, что я слышала два отрывка из этой песни и просидела на форумах с 2003 по 2006 годы, пытаясь узнать ее название. Я хочу сказать ему, что «Spring Affair» Донны Саммер – это единственная вещь, которая помогла мне пережить 2004, но я и слова ему не говорила о событиях того времени.

– Люблю диско, – вместо этого отвечаю я, и Эрик улыбается и прибавляет громкость. В город мы въезжаем под ритмы поздних семидесятых. Он мягко ведет машину, придерживая руль одной рукой, и когда раздается вонь, я понимаю, что мы почти подъехали к моему дому. Припарковавшись у обочины, он выключает радио и вновь спрашивает меня, хорошо ли я провела время.

– Да, – говорю я. В ушах у меня все еще звенит от сильного ветра.

– Лучше бы тебе не врать, – произносит он, кладя руку мне на бедро. А потом касается моей шеи. В этих движениях нет последовательности, и он ведет себя так тихо, что я едва слышу его дыхание. В машине чувствуется напряжение: потерянный сигнал радиостанции и приглушенное шипение приемника; периодически сквозь низкий шум из динамика пробивается голос, со слащавой интонацией диджея сообщающий: «Вы слушаете…». В тусклом свете над головой видны его большие яркие глаза.

– Оближи мои пальцы, – говорит он.

– О’кей, – соглашаюсь я и обхватываю губами его палец. Затем еще один. И еще один. А потом он внезапно сжимает пальцы и притягивает меня к себе за зубы.

– Ты долбаная шлюха, – произносит он и отпускает меня.

– Пойдем ко мне.

– Не сегодня. Давай встретимся в четверг.

– Конечно, – киваю я, но чувствую себя неловко. Весь день я ждала возможности на него накинуться. Прибралась в комнате и купила три упаковки таблеток экстренной контрацепции. Я выхожу из машины и машу ему рукой, когда он разворачивается.

Поднимаясь по лестнице домой, я решаю, что завтра возьму отгул на работе и проведу всю ночь, яростно мастурбируя под «Топ-шефа».

К несчастью, вибратор сдох. Я ищу батарейки по всей квартире, но пальчиковых нигде нет. Я начинаю ласкать себя рукой, но, почти приблизившись к разрядке, замечаю, как по потолку ползет таракан. Взглянув на себя в зеркало, я понимаю, что потеряла одну из накладных ресниц. Надеюсь, это случилось недавно, и я не ходила весь день с одним грустным, намазанным клеем глазом. Теперь мне стыдно от своих приготовлений к визиту Эрика – от второй зубной щетки, яиц и газировки «Лакруа», которые я купила для посткоитального бранча. Я готовлю себе омлет и съедаю его в полной темноте. Вспоминаю выражение его лица, когда он засовывает мне пальцы в рот. Его усмешку в полумраке.