Она чувствовала, что в доме золовки вечно оказывается «в промежутках». Так было всякий раз – с самого ее развода и странного, такого настойчивого, приглашения Блоссом, первого из пяти, не «просто приезжай», а в конкретную дату, «и маленького с собой возьми», Кэтрин оказывалась в неопределенном положении. Была ли она гостем, которого Блоссом и Стивен очень ждали, считали отличной компанией и хотели видеть у себя дома? Или мотивы были куда более нечистоплотными и не озвучиваемыми даже ими самими? В какой-то момент Кэтрин почти решилась позвонить Лео и обсудить это с ним по телефону или в один из печальных моментов, когда она привозила ему сына или забирала его. Однако ей пришло в голову, что эти приглашения делаются для того, чтобы рассказать; просто вскользь упомянуть в разговоре с Лео: «Кстати, мы тут пригласили твою бывшую с маленьким. Знаешь, они такие славные». Удовольствие от причинения Лео боли, от того, чтобы выставить его неудачником, с легкостью перевешивало все неудобства, связанные с кратковременным обитанием Кэтрин и Джоша в их доме. В не столь отдаленном уже будущем приживалов наверняка выставит из Элском-хауса муж ее прежней золовки, и прежние племянники и племянницы, сжимая ружья и похохатывая, будут наблюдать, как прежние родственники ковыляют с чемоданами по посыпанной гравием дорожке.

Завтрак кончился, и детей отправили восвояси. Они пошли наверх, бросил Треско через плечо, одеваться, чтобы пойти на природу; няня-японка, неся уже довольно крупного младенца Тревор (девочку), с пыхтением последовала за ними по лестнице в детскую. Кэтрин стояла внизу деревянной лестницы, держась за украшенную мордами геральдических зверей балясину, поддерживающую перила. Кажется, она прожила здесь уже слишком долго – вот, задумалась: не сочтет ли Блоссом слово «балясина» просторечным? В течение дня запрещалось заходить в спальню – исключение составляла необходимость переодеться или, скажем, тайком глотнуть водки из припасенной бутылки; в любом случае сидеть там было негде, разве что на жестком плетеном стуле. Она могла бы почитать книгу, но уже дочитала. В доме совсем не оказалось книг, кроме обязательного детского чтения и корешков запретных фолиантов, обтянутых кожей, из библиотеки, купленной Стивеном вместе с домом. Что люди, подобные ей, читали в таких домах? Им там попросту не место. Стоя у лестницы, она придумывала предлог для вылазки в деревню. Паб еще не открылся.

– Мне надо написать несколько скучных писем, – сказала Блоссом, проследив, как девушка-горничная убирает со стола, и проследовав за ней в общую столовую, распекая на ходу. – Приятного мало. Пойдем в утреннюю столовую, посидишь со мной, поболтаем. Стивен весь день проторчит в кабинете, дирижируя инвестициями, как обычно.

Не дожидаясь ответа, Блоссом прошествовала за домработницей в старую кухню через обитую сукном дверь. Нужно было распорядиться об обеде, раздать поручения, кое-что сделать. Кэтрин попыталась припомнить, которая из комнат – утренняя столовая. Маленькая комнатка в желтых тонах в задней части дома, с уродливым фарфоровым мопсом.

С первого этажа донесся шум, и вниз по двойному пролету под витражным окном по эскизу Бёрн-Джонса прогрохотали дети. Двое средних, Тамара и Томас, шли первыми. Выглядели они престранно. Тамара – в белом кружевном бальном платье до пят, какие надевают к первому причастию в католических странах. В волосах ее красовались розовые ленты. Ее брат Томас тоже нарядился: голубые бархатные бриджи и пенно-белая сорочка в тон ослепительно-белым чулкам. Также на нем красовался неумело повязанный розовый галстук-бабочка. На Треско и Джоше, которые шли следом – один уверенно, второй пристыженно, – было надето то же самое, в чем они спускались к завтраку.

– Куда-то собираетесь? – спросила Кэтрин.

– Маме не говорите, – попросила Тамара. – Спасибо, тетя Кэтрин!

– Мы идем в Трущобы, – заявил Треско. – Дразнить нищебродов.

– Ясно, – сказала Кэтрин. – Постарайтесь в них не стрелять. Тамара, ты вряд ли произведешь фурор, если будешь шастать по лесу в этом платье.

– Есть такая штука – прачечная! – отрезала та. – Бедняжечка Томас. Он ненавидит свои «фаунтлеройчики». Терпеть не может.

– Меня заставили! – Лицо Томаса скривилось от ярости, когда он проходил мимо тетки своим обычным путем – через гостиную и стеклянную дверь.

Джош поравнялся с матерью, и она потрепала его по голове. В выражении лица ее сына смешались стыд, страх и таинственность. В следующий раз надо будет таки изобрести благовидный предлог, чтобы отказаться от приглашения.

– Как приятно наблюдать, что они поладили, – сказала Блоссом, вернувшись из покоев прислуги. – Никогда не знаешь, как будут вести себя дети и найдут ли общий язык друг с другом. Своих я всегда учу: не годится быть чересчур разборчивым в еде: дескать, это я люблю, а это нет. Точно так же нехорошо говорить, что с этими людьми тебе нравится, а с теми – нет.

– Ну, не знаю… – Кэтрин поплелась за Блоссом в утреннюю комнату. – По-моему, вполне можно любить одних, а других – не особенно?

– Взрослым можно, – уточнила Блоссом. – Доброе утро, миссис Бейтс. Как поживаете? Если ты взрослый, имеешь полное право любить или не любить людей, еду и все остальное. Признаюсь тебе кое в чем: я терпеть не могу сушеный кокос. Просто ненавижу. Но не помню, чтобы, когда я была ребенком, мне позволялось говорить, что я не стану есть то или это. С людьми то же самое. Научись ладить со всеми – и мир будет куда более приятным местом. Вот мой девиз.

– Из Лео клещами не вытянешь, что он любит, что нет, чего не станет есть, с кем на работе ладит, а кого с трудом выносит.

– Ну, вот видишь, – совершенно нелогично заметила золовка.

Она частенько напыщенно-туманно вспоминала о своем прошлом. Казалось, Блоссом изобрела воображаемый мир с поместьем, пони и дедушками-бабушками, обладавшими викторианскими принципами. Она словно забывала, что Кэтрин была замужем за ее братом и прекрасно знает, что представляет собой реальность: врач в провинциальном Шеффилде и его вечно жалеющая себя мягкосердечная супруга с привычкой всплескивать руками во время разговора.

– Мы так любим Джоша, он такой славный мальчик. И такой честный. Как у него дела в школе?

Она плюхнулась за письменный стол. Каких только безделушек на нем не было: набор миниатюрных свернутых флагов, миниатюрная же мраморная статуэтка Будды, несколько японских фарфоровых блюд – корпоративные подарки, которые поселились здесь. Те, что получше, содержались в кабинете Стивена. Кэтрин отодвинула кресло, чтобы солнце не светило в лицо. Блоссом уселась так, что сцена стала походить на собеседование.

– Ему нравится, – сказала Кэтрин. – Кажется, у него все в порядке. Чудесная атмосфера – прямо ощущаешь дружелюбие. Настоящее чувство поддержки во всем, того, что с тобой считаются.

– Это же Брайтон, – заметила Блоссом. – Могу представить. Звучит потрясающе. Знаю такие школы – сначала заботятся, как ты себя чувствуешь, следят, чтобы не было отстающих… Право, не знаю…

– Да, мы учились не в таких…

– И Треско не в такой. Честно говоря, школа у него замечательная. Там даже можно учить мандаринский диалект! Ты когда-нибудь думала, чем займется Джош, когда вырастет? Конечно, мои дети бывают сущими поросятами, но они постоянно соревнуются: кто лучше знает японский, кто быстрее бегает, кто выживет день в лесу без еды и воды. У Джоша в школе есть день спорта?

– Вроде есть. Называется «праздник лета». Соревнования… Ну, в прошлом году точно были. Но устроены так, чтобы все могли так или иначе победить. Был даже приз за самую счастливую улыбку года.

Блоссом опустила голову. И издала звук – нечто среднее между кашлем и подавленным презрительным фырканьем. На какое-то время она сосредоточилась на бумагах, которыми был завален стол, – в основном письмами. Она разворошила стопку, сложила ее обратно, вынула одно из них и снова сложила. Посмотрела на Кэтрин и улыбнулась храброй и тусклой улыбкой: мол, опять одно и то же.