– Странно, почему дочь врача так боится чужих? – вечно недоумевала мама.
И это было правдой: посторонних Лавиния не любила. Всяко лучше спрятаться от них за доктора Марио.
Он всегда был готов выслушать Лавинию. Непременно оказывался рядом, когда ей хотелось что-нибудь сказать, и для него она была самым важным человеком на свете. Так делали не все. Собственно, все остальные никогда не слушали Лавинию, точно так же, как никто не слушал ее отца. «Не обращайте внимания», – часто говорила мама. Иногда имелось в виду «на Лавинию», иногда – на ее папу.
– Думаю, это про то, что… ну, внимание нужно всем… – начала было Лавиния.
Но Блоссом отрезала:
– Ну уж сопли нам тут не нужны!
– Психотерапевт скоро приедет, – вставил Лео.
Семья нечасто собиралась за общим круглым столом, так что тратить драгоценные минуты на замешательство и пустой треп не стоило.
Возможно, психотерапевт разъяснил бы и то, почему доктор был таким высоким и при ярком свете приобретал приятный нежно-зеленый оттенок. В нем оказалось столько росту, что входя ему приходилось нагибаться, но все равно он порой задевал затылком дверной косяк. Любопытно, что оба старших как-то обошлись без собственного «доктора». Ни один из отпрысков Блоссом тоже не обзавелся кем-то в этом роде, и теперь из книг о развитии ребенка она узнала, что доктороподобные персонажи могут появляться в детской комнате старших или единственных детей, но никак не у младших. У самой Блоссом его не было – она полагала, что ей недоставало воображения, – а у Лео потребность проявилась лишь в очень тесных и доверительных отношениях с набитой соломой крольчихой по кличке ЛаЛа. Зачем Лавинии понадобился двухметровый зеленый гигант с докторской степенью? Что с ней было не так?
Доктор Марио, как и ЛаЛа, соглашался выслушать все, но, в отличие от нее, обладал собственными устремлениями и готов был участвовать в заговорах. Иногда его просьбы выполнялись: например, доктору Марио разрешили надеть лучшие ботинки и сопровождать семейство, когда оно направлялось на природу, навестить бабушку Спинстер и даже в лавку зеленщика или рыбника. Иногда приходилось искать компромисс: к примеру, Марио хотел спать в одной постели со своей подругой Лавинией. Как впоследствии признавалась Селия, ей пришлось отгонять чувство, что это совершенно непристойно, и спокойно предлагать дочери: пусть наш бледно-зеленый двухметровый гость поспит в гостиной? Ему будет удобно, а под длинную его голову я лично подложу мягкую подушечку. Порой ему даже приходилось резко отказывать. Они знали, что история произошла между 1968 и 1969 годами, потому что тогда Лавиния в первый раз пошла в школу – куда доктору Марио строго-настрого запретили с ней ходить. Спустя год или два Лавиния возвращалась из школы и слышала мягкие возражения, встречаемые слезными протестами, которые вскоре сошли на нет: мол, доктора Марио давно не видно поблизости; может, он уехал насовсем.
Но до всего этого, году в 1968-м или 1969-м, доктор Марио решил, что пора убегать из дома. Лео, ты что, совсем ничего не помнишь? Лавиния как ни в чем не бывало подошла к маме, которая читала книгу, сидя в кресле, и сообщила о решении доктора Марио. «Понятно, – сказала мама. – Кажется, что кто-то жутко хочет уйти насовсем. Может, вам с Марио просто погулять весь день, посмотреть, понравится ли вам? А если ты решишь, что тут лучше, вернетесь?» Но решение Лавинии было твердым – ну, доктор Марио ведь хочет, и Лавиния сочла, что его не бросит. «И когда вы отправляетесь?» – спросила мама, но она удивилась. Разве неясно, что прямо сейчас?
Доктор Марио решил покинуть дом Спинстеров со своей подругой Лавинией и найти работу. Они с Марио это обсудили, решив, что из длинного списка профессий для взрослых – регистратор в поликлинике, терапевт, рентгенолог (как Тим), медсестра, машинист поезда, педиатр, секретарь, профессор, гобоист, учитель, полисмен, директор школы, раздатчица в школьной столовой, онколог или водитель «скорой помощи» – выбирают машиниста поезда. Лавиния толком не знала, где берут в машинисты, но полагала, что главная железнодорожная станция находится в самой середине города, а середина – если спуститься с холма. Так что Лавиния вышла из дома и быстро зашагала рядом с доктором Марио, а мама махала им с крыльца, и малыш Хью тоже – или, скорее, мама взяла его ручонку и легонько потрясла. Хорошо, что с ней был доктор Марио. В одиночку Лавиния бы в жизни на такое не решилась.
Они спускались под сенью безмятежных деревьев. Лавиния точно помнит, что светило солнце, но листва была столь густа, что на нее падала лишь зеленоватая тень. В конце дороги можно было повернуть налево и добраться до Кросспула, магазинов и школы: черные стены и надпись «ДЛЯ ДЕВОЧЕК» на воротах, хотя войти мог любой, хоть девочка, хоть мальчик. А если повернуть направо, можно спуститься с холма, и, думала Лавиния, если, дойдя до Фулвуд-роуд, свернуть налево, будет Брумхилл, а потом – центр города. Им туда.
На холм, ей навстречу, поднималась пара стариков: дама в шляпке и странном пушистом желтом пальто и некто, кого Лавиния определила как мужчину. В солнечном свете можно было видеть сквозь его волосы. Казалось, их совсем не осталось – лишь легкое облачко, прилипшее к голове, сквозь которое просвечивала кожа. Лавиния не знала ни одного из стариков и очень испугалась, что очутилась в месте, где никому не известно, ни кто она, ни где живет. Та, кто совершенно определенно была женщиной, посмотрела на нее. Лавиния решила, что сейчас незнакомка ей что-то скажет, и, взмахнув руками, прибавила ходу, точно не видя никого перед собой. Пять минут спустя они с доктором Марио бодро и храбро дошагали до конца дороги – и очутились у оживленной автострады. Лавиния была почти уверена, что здесь предполагается повернуть налево и спуститься с холма, а потом дойти до Брумхилла. Но дорога сначала ныряла, а потом поднималась вновь. Она запуталась и обернулась к доктору Марио, чтобы спросить, что он думает по этому поводу. Но его не было. Он исчез. И тогда Лавиния ощутила: она играла в игру, глупую игру, все это выдумано, и доктор Марио тоже, и он не поможет от запаха бензина, ослепляющего блеска металла и нелюбопытных равнодушных глаз пассажирок проезжавших мимо машин. Она совершила чудовищную ошибку.
И тут вдруг появилась мама – поравнялась с ней, точно тоже собиралась переходить дорогу. Посмотрела направо, потом налево, потом опять направо – как учили маленьких пешеходов в детской передаче Зеленого Креста, и потом с необычайно удивленным видом воскликнула: «Лавиния! Как я рада тебя видеть! Я тут подумала: неплохо бы в такой чудесный день выпить чашку чаю или бокал лимонада с мякотью. И, мне кажется, я знаю, с кем это лучше всего сделать, – она живет совсем недалеко и будет рада нас видеть. Это Паулина. Хочешь, сходим к ней и выпьем чаю или сока?»
Паулина была учительницей музыки – преподавала игру на фортепиано (говорили, что когда Лавиния чуть подрастет, то, может, пойдет у нее учиться), а еще на флейте и блокфлейте. Ее муж, музыкант, некогда играл на скрипке в знаменитом манчестерском оркестре Халле, но потом у него начались проблемы с нервами. Теперь он играл в квартете Эдварда Карпентера и тоже преподавал музыку, но более старшим и способным детям. Жили они в необыкновенном доме: повсюду лежали музыкальные инструменты, на которых разрешалось пробовать играть, целых два пианино, а на стенах висели удивительные картины, и, смотря на них, ты вдруг обнаруживал, что сочиняешь историю; но самое замечательное – у них имелась бумага с автографом Бетховена. В особенной рамке. Чтобы понять, насколько важна эта вещица, надо было знать, кто такой Бетховен. Паулина страшно обрадовалась Лавинии и сделала ей лимонад ровно с таким количеством мякоти, с каким, казалось, не умел делать ни один взрослый и какое Лавиния особенно любила: ровно четверть стакана. Если бы это увидел папа, он непременно спросил бы что-нибудь в духе: «А в твоем соке вообще есть вода?» Паулина попросила ее сказать, когда хватит, и перестала накладывать мякоть только тогда, когда услышала: «Хватит». Воду она наливала из специальной бутыли, стоявшей на пианино, – из серого фарфора, украшенной лицом шаловливого гнома: глаза навыкате и нос в бородавках. Лавиния совершенно забыла, что не любит незнакомых людей, – да и какая же Паулина незнакомая? А потом она разрешила Лавинии попробовать сыграть на флейте. Надо было дуть в нее – как дуешь в бутылку из-под молока. Было трудно, и поначалу у нее вообще не получалось издать ни малейшего звука – и вдруг он полился, точно заиграла та самая флейта на записи. «Ну вот видишь?» – сказала мама.
