Может быть, память изменила фельдмаршалу; но он утвердительно отверг слова Левашова и сказал, что не видел писанного им письма к государю и не просил ходатайства его о Гостомилове.

Я не советовал ему принять ходатайство Левашова.

– Ты мне зла не желаешь, – сказал он, – мне все равно, как бы сие ни случилось. Я стар, слаб, мне Гостомилов нужен перед концом моим, и я желаю только сего назначения.

Он подписал изготовленное по приказанию его формальное представление о назначении Гостомилова к состоянию при армии; в представлении сем давалось без упрека чувствовать поступок Чернышева и неуместный отзыв его.

– По крайней мере, – сказал он, подписав бумагу сию, – не моя вина будет; я все сделал, что мог, и ему после сего останется только выйти в отставку.

26-го ввечеру приехал сюда Дмитрий Ерофеевич Сакен с сыном своим, для определения его в университет, и остановился на квартире у меня.

30-го числа выехал отсюда Корсаков, губернатор Волынский, квартировавший у меня в доме, а 31-го выехал Сакен.

7-го проездом через Киев в Петербург был у меня генерал-адъютант Киселев, который в тот же день поехал далее. Надобно полагать, что он призван государем для занятия какой-либо важной должности, и что он уже примирился с происшествием, которое с ним в Орле случилось. Он теперь все хвалится приятностью, с коей он провел четыре месяца в деревне, и будто устранил от себя совершенно все виды честолюбия; но при всем уме его видны тайные удовольствия и надежды. Так и должно действовать человеку, чувствующему свои достоинства для достижения видов своих.

В течение сего времени не произошло ничего особенного. Замечено мной только то, что фельдмаршал ежедневно возрастал в умственных силах своих, в коих он было ослаб зимою. Он ныне обращает внимание на подписываемые им бумаги более чем когда-либо, со времени поступления моего в должность начальника штаба, и уже не так часто и не с таким жаром отзывается на счет военного министра Чернышева и графа Левашова. Разговор его чрезвычайно занимателен, и он стал гораздо бодрее и веселее. Ему недостает только ног, чтобы в полноте соответствовать званию своему и обязанностям, на нем возлегающим.

23-го, около четырех часов пополудни, граф Левашов послал просить меня к себе. Когда я прибыл к нему, он показал мне полученное им от военного министра письмо, в коем тот излагает волю государя, дабы он по совещанию со мной избрал лучшие средства для объявления фельдмаршалу о сделанных государем распоряжениях для упразднения 1-й армии, в намерении сократить сим государственные расходы, причем поручено ему в сем случае поступить с самой большой осторожностью, и приложена копия с рескрипта на имя фельдмаршала, в коем его приглашают прибыть в Петербург, где для него будет приготовлено помещение в одном из дворцов. Рескрипт сей написан в весьма лестных выражениях.

Сколько такая мера ни справедлива (ибо штаб сей армии стоит весьма дорого и совершенно излишен в мирное время), но не менее того должно бы сохранить более приличия в изъявлении воли государя и не мешать никого посторонних в отношениях государя к фельдмаршалу, и отнюдь не Левашова, известного врага князю.

По прочтении мною сих бумаг, Левашов позвал фельдъегеря. Тот вручил мне точно такое же письмо от военного министра, коим мне предложено также переговорить сперва с Левашовым о лучших средствах для доклада фельдмаршалу об уничтожении армии; при оном была копия с рескрипта, и сверх того копия с рапорта военного министра в собственные руки (фельдъегерю, как я после узнал, было приказано от военного министра таким образом вручить бумаги).

Рапорт сей заключал подробности касательно расформирования армии, и в нем было сказано, что фельдмаршал остается в своем звании до 1 сентября, с которого времени расформировывается армия.

По совещанию с Левашовым, я просил его оставить оное до вечера, дабы иметь время подумать. Ввечеру же, приехав к нему опять, я изложил мнение свое, что, так как фельдмаршал на него был в неудовольствии (что и сам Левашов говорил), то я полагал бы всего приличнее, чтобы я на себя взял объявление ему рескрипта, ибо присутствие Левашова могло бы только причинить ему вящее огорчение. На это Левашов согласился, и как он меня спрашивал о подробностях, с коими я приступлю к исполнению сего, то я сказал ему, что передам все, как было и упомяну о полученных нами письмах. С этим я и вышел.

Во все время разговора сего Левашов не успел скрыть радости, которая блистала на лице его, и свидетельствовала в нем, как и в разговорах его чувства, не делающие ему чести, ибо он хвалился несколько раз какими-то важными одолжениями, которые он оказывал фельдмаршалу. Я ему сказал, наконец:

– Mais vous devriez faire valoir vos services auprčs du maréchal.

– Non, je ne voudrais pas les faire valoir. Je ne sais pas vraiment pourquoi il m‘en veut.

– La raison en est celle que vous connaissez bien, ce sont les bruits que vous avez répandus cet automne sur sa prochaine déchéance[5].

Тут он стал оправдываться и, между прочим, сказал мне, что я не должен представлять дела сего фельдмаршалу в виде немилости.

Le maréchal n’a pas de disgrace ŕ craindre, – отвечал я ему, – il n’a que la mort devant lui, et sa réputation est au-dessus de toute atteinte[6].

Возвратившись домой, я послал за Карповым и сообщил ему известия, мною полученные, поручив ему на другой день, то есть сегодня, сходить к фельдмаршалу поранее и предупредить его, что приехал ночью фельдъегерь, который привез бумаги в штаб, и что в сих бумагах заметны распоряжения, как бы относящиеся к расформированию армии, давно ожидаемому (как ему самому то было известно, ибо в бумагах сих все ссылаются на какой-то рапорт, который, вероятно, я уж получил). Приготовительную меру сию считал я необходимой, дабы не поразить вдруг старика, и Карпов принял на себя поручение сие, но просил меня не сообщать ему подробностей о мерах, предписанных министром для объявления ему рескрипта; ибо фельдмаршал, по мнению его, примет с благоговением всякое повеление государя, лично к нему обращенное, но оскорбится каким-либо участием в сем деле, особливо Левашова и министра. Сие признал я справедливым, а потому и отправился часу уже в 12-м ночи к Левашову, дабы объявить ему об изменениях, которые я положил сделать в условленном нами обряде объявления фельдмаршалу об уничтожении армии. Я застал его уже спящим, а потому отложил сие до будущего дня.

24-го поутру я отправился к Левашову и сообщил ему мысли мои. Он противился им, говоря, что надобно непременно сообщить фельдмаршалу предписанные нам меры, дабы он видел, сколь великодушен государь, предвидевший, как подобные меры могли тронуть фельдмаршала. Но я не согласился на сие и, напротив того, говорил, что государь никакой не имел надобности выставлять сего великодушия, знаменующегося в других поступках его, и что именно благотворность сей цели не была бы достигнута, если бы ему сообщить обстоятельства сии, которые бы он принял за оскорбление, как участие сторонних лиц в деле, ему столь близком. Я просил его еще сверх того не ездить в тот же день к фельдмаршалу, и он согласился отложить посещение свое до другого дня; насчет первого же сказал, что поступит, смотря по тому, в каком найдет фельдмаршала расположении духа. Я хотел даже, чтобы он и совсем не ходил к нему; но он не согласился на сие, говоря, что ему надобно же отвечать министру, и что он не может сего сделать, не видев сам фельдмаршала, причем он мне советовал писать к министру. Я сказал ему, что мне нечего писать, ибо меня ни о чем не спрашивают, а только поручают дело, которое я и исполнил.

– Но из вежливости надобно бы сделать сие, – сказал он, – и дать ответ на письмо с отчетом.

– Отчетом я обязан только словесно государю, – сказал я, – ибо и приказания я получил от него изустно.