Основываясь на рассказе де Муссиса, несколько поколений историков провозгласили Джанибека не иначе как «отцом» биологической войны, но есть мнение, что нотариус выдумал некоторые самые жуткие детали своей истории, чтобы разрешить неудачно сложившуюся теологическую дилемму. Само собой разумеется – разрешить в пользу христиан, ведь чума напала на татар, потому что те были язычниками, тогда почему же болезнь поразила и итальянских защитников города? Историк Оле Бенедиктов полагает, что де Муссис, вероятно, выдумал катапульты и летающих монголов, чтобы объяснить эту щекотливую в религиозном плане часть истории: Бог не оставил в беде мужественных генуэзцев, они пали перед лицом множества инфицированных трупов татар, которые попали в город не случайно – это был такой коварный трюк, который смиренные христиане только и могли ждать от язычников. Как и большинство историков, профессор Бенедиктов полагает, что чума проникла в порт так, как болезнь обычно попадает в человеческую популяцию – через зараженных крыс[33]. «Чего осажденные не заметили и не смогли предотвратить, так это того, что зараженные чумой грызуны могут проникнуть через щели в стенах или между воротами и выходами»[34], – говорит профессор.

Осада Каффы закончилась тем, что обе воюющие стороны были истощены и уничтожены войной и болезнями. В апреле или мае 1347 года, когда холмы над Каффой покрылись зеленью, распустившейся под мягким весенним солнцем, умирающая татарская армия окончательно ослабела, а внутри зараженного города многие из генуэзских защитников стали готовиться к побегу на запад. О жизни в осажденном порту той судьбоносной весной нет никаких сведений, однако у нас есть фотографии Берлина в 1945 году и Сайгона в 1975 году. На них достаточно информации, чтобы предположить, как могли выглядеть последние дни Каффы. По мере того как росло число погибших, улицы наполняли дикие животные, которые питались человеческими останками, грабящие и насилующие пьяные солдаты, старухи, которые таскали трупы через развалины, и горящие здания, изрыгающие в крымское небо языки пламени и дыма. Кругом были толпы грызунов, передвигавшиеся будто пьяной походкой, со странной кровавой пеной вокруг морд; на площадях, словно поленья, были сложены груды тел, и в каждом лице прохожего читалась дикая паника или унылая обреченность. Сцены в гавани, единственном пути спасения из осажденной Каффы, были особенно ужасающими: бьющаяся в истерике толпа и охранники с мечами, дети, плачущие из-за потерянных или умерших родителей, люди, кричащие и ругающиеся, – все стремятся к переполненным людьми кораблям. А позади всего этого столпотворения – на уходящих в море галерах – пассажиры, которые молятся или обнимают друг друга под огромными белыми простынями парусов, не зная, что под палубой, в темных душных трюмах находятся сотни чумных крыс, почесывающихся и принюхивающихся к прохладному морскому воздуху.

Почти наверняка Каффа была не единственным восточным портом, через который прошла чума на своем пути в Европу, но для поколения, пережившего Черную смерть, она навсегда станет местом, где зародилась эпидемия, а генуэзцы – людьми, которые принесли болезнь в Европу. Летописцы из семьи Эсте имели в виду своих современников, когда писали, что «проклятые галеры Генуи [принесли чуму] в Константинополь, Мессину, Сардинию, Геную, Марсель и многие другие места. Генуэзцы принесли гораздо больше потерь и страданий, чем даже сарацины»[35].

Чума – самый известный пример того, что индейцы Пима с юго-запада США называют oimmeddam, странствующей болезнью. Одна древнеиндейская легенда демонстрирует, какой глубокий страх перед oimmeddam испытывали люди в Средневековье.

– Откуда ты? – спрашивает индеец высокого незнакомца в черной шляпе.

– Я пришел издалека, – отвечает незнакомец, – с Восточного океана.

– Что ты принес с собой? – спрашивает индеец.

– Я несу смерть, – отвечает незнакомец. – От моего дыхания дети вянут и умирают, как молодые цветы в весеннем снегу. Я несу разрушение. Какой бы прекрасной ни была женщина, взглянув на меня лишь раз, она станет уродливой, как сама смерть. Мужчинам я несу не только смерть, но и гибель их детей и жен. Посмотрев на меня лишь раз, ты никогда не станешь прежним[36].

Чума – самый яркий пример oimmeddam в зарегистрированной истории. Во всем мире от этой болезни погибло около 200 миллионов человек[37], и ни одна вспышка эпидемиологического заболевания не принесла такого количества жертв, страданий и горя, как Черная смерть. Согласно шкале Фостера, это своего рода шкала Рихтера, только по ней измеряются человеческие бедствия, – чума является второй по величине катастрофой в истории человечества. По словам канадского географа Гарольда Д. Фостера, изобретателя этой шкалы, только Вторая мировая война принесла больше смертей, физических разрушений и эмоциональных страданий[38]. Историк из Гарварда Дэвид Герберт Дональд также относит Черную смерть к числу крупнейших катастроф в истории человечества[39]. Тем не менее самую большую, хотя и весьма сомнительную, дань разрушительной силе чумы отдает Комиссия по атомной энергии Соединенных Штатов, которая использовала эту средневековую эпидемию в качестве модели последствий всеобщей глобальной ядерной войны. Согласно исследованию комиссии над названием Disaster and Recovery, которое посвящено ядерному конфликту в эпоху «холодной войны», из всех катастроф в истории человечества именно Черная смерть наиболее близко имитирует «ядерную войну в ее географическом масштабе, внезапном начале и количестве жертв»[40].

Масштаб средневековой чумы был необычайным. В течение нескольких десятилетий в начале и середине четырнадцатого века чумная палочка, Yersinia pestis, проглотила Евразию как удав кролика – целиком, практически в один присест. От Китая на востоке до Гренландии на западе, от Сибири на севере до Индии на юге – чума уносила жизни повсюду, в том числе и в древнейших странах Ближнего Востока: в Сирии, Египте, Иране и Ираке. Сколько именно людей погибло от Черной смерти, неизвестно. В отношении Европы общепринятым показателем смертности является 33 процента[41][42]. В общих чертах это означает, что между 1347 годом, когда чума прибыла на Сицилию, и 1352 годом, когда она появилась на равнинах перед Москвой, континент потерял двадцать пять из семидесяти пяти миллионов жителей. Но в некоторых частях городской Италии, восточной Англии и сельской Франции смертность людей была намного выше – от 40 до 60 процентов. Черная смерть была особенно жестокой по отношению к детям и женщинам, которые умирали в бо́льшем количестве, чем мужчины, вероятно, потому, что проводили больше времени в помещении, где риск заражения был выше, а наиболее беспощадной болезнь была к беременным женщинам, у которых перед смертью обязательно начинались роды.

Современники были ошеломлены масштабом смертности. Казалось, что почти в одно мгновение каждый третий житель Европы исчез с лица земли, а в больших по площади графствах Англии, в небольших деревнях вдоль Сены и на окаймленных кипарисами дорогах Италии – где лучи заката наводят мысли о том, что «время – хранилище смысла»[43] – скончался и вовсе каждый второй житель. «Где теперь наши дорогие друзья? – писал поэт Франческо Петрарка. – Какая молния их поразила? Какое землетрясение поглотило их? Какая буря потопила их? Нас было много, а теперь мы почти одни»[44].