Позже приехал Годфри. Вечер тянулся нескончаемо долго, одно дело перетекало в другое, и Харрис было нечего сказать, чтобы возразить, оттолкнуть семью Лукаса подальше – все заботы были связаны с переездом, в том числе – и её тоже. Девушка пару раз порывалась отвезти Лукаса наверх и оставить его там, в комнате, но оба раза передумала – она понятия не имела, кто к нему может зайти, когда он будет один, и что может произойти, если её не будет рядом. Хлоя боялась оставлять его наедине с семьёй. Мало ли, какие у них были планы – не могли же они просто поверить ей на слово, и никак не попытаться убедиться в том, что она говорит о состоянии Лукаса правду.
Наконец, мучительно долгий и насыщенный событиями день подошёл к концу. Семейство начало расходиться: кто – спать, кто – по своим делам. Девушка была даже рада, когда получилось так, что ей никто не стал предлагать помощь с коляской – хоть, с непривычки, вкатить кресло наверх было и тяжеловато, она прекрасно понимала, что им нужно уединение. Лукас всё-таки справился, вынес целый день совместного времяпрепровождения с семьёй, которая была так приторно ласкова с ним, что Харрис подумала, что сама бы не выдержала подобного отношения. Но Эосфор был гораздо сильнее, чем она думала.
Однако даже у самых сильных людей когда-то наступает предел.
Даже у высокооплачиваемых актёров бывают перерывы во время съёмок.
У Лукаса не было ни перерывов, ни сверхчеловеческих сил, что позволили бы ему бесконечно притворяться. Он блестяще справился с ролью потерявшего память и рассудок – девушка порой даже поражалась тому, как точно Эосфор выстраивал своё поведение. Это было похоже на виртуозно исполняемую мелодию – Харрис, серьёзно задумавшись об этом лишь после окончания спектакля, поняла, как ему удавалось так играть. Его ведь натаскивали в больнице – заставляли врать новым врачам или проверяющим, которые порой могли нагрянуть, чтобы проверить персонал и больных. Это перед ней он не стал притворяться – но в момент их знакомства Лукас просто её боялся, думая, что она на стороне его родственников, и уже в курсе, как должна к нему относиться. А сейчас, выгребая весь свой багаж знаний в области поведения психически больных людей, он поддерживал свой образ.
Хлоя даже подумала, что он заслуживал одновременно «Оскар» и медаль за отвагу.
Эосфор играл до последней минуты их первого совместного «рабочего дня». Выдохнул и расслабился, только когда девушка вывезла его в коридор на втором этаже – в выделенное им двоим, по сути, крыло. Захария за ними на этот раз не следил, поэтому Лукас сам притормозил коляску, когда Харрис хотела затащить её в комнату.
– Мне нужно в ванную, доктор, – шёпотом, на всякий случай, сказал он. Девушка кивнула:
– Хорошо, – она хотела обойти коляску, открыть дверь, помочь ему, но Эосфор ухватил её за руку. Прогресс, пусть и вынужденный.
– Я… сам, – Хлоя почувствовала, что на неё саму Лукаса уже «не хватает». Он притворялся перед семьёй, но перед ней держать себя в руках уже едва ли был способен. Девушка немедленно поняла – она не должна настаивать. Его и так долгое время унижали, контролируя даже в ванной комнате. И сейчас Эосфор, разумеется, понимал, что долго будет мучиться, пытаясь справиться с непослушными ногами, но принимать чужую помощь не хотел. К тому же, ему нужно было успокоиться, отдохнуть, побыть наедине с собой.
– Ладно, – уступила Харрис, чуть помедлив. – Позови, если тебе будет нужна помощь, я обязательно помогу, – сформулировала она. Получилось ненавязчиво – без слов в духе «ты не справишься», «у тебя не получится» и так далее. Лукас кивнул, толкая коляску самостоятельно, тараном открывая лёгкую дверцу ванной комнаты. Хлоя улыбнулась ему, заметив, что Эосфор посмотрел в зеркало, висящее на стене – позволила ему увидеть в отражении, как открывает дверь своей комнаты и отправляется готовиться ко сну.
Когда доктор скрылась в её комнате, Лукас снова толкнул коляску вперёд, позволяя дверце закрыться самостоятельно. Подобрался впритык к ванне – сейчас он ещё не собирался мыться, но хотел проверить, сможет ли сделать это самостоятельно. Вцепился в бортики, потянулся – чуть не упал. Понял, что забыл поставить коляску на тормоз. Исправил это, снова попытался – вроде бы, получалось. Конечно, было неизвестно, сможет ли он оттуда выбраться, когда и руки, и сама ванна будут мокрыми, да и как он это провернёт, если не сумеет нигде толком сесть, чтобы вытереться и не намочить коляску. Получится ли дотянуться, чтобы накрыть кресло полотенцем, или придётся просить Хлою? Но это уже был прогресс – по крайней мере, он не был настолько беспомощным, насколько показался сам себе утром.
Вспомнив об утре, Эосфор зажмурился, опуская голову. В груди, наконец, разгорелось болезненное пламя, которое он весь день старался держать под контролем. Он силился перебороть этот огонь, справиться с чувствами, затолкать их поглубже – занялся делами, ради которых на самом деле сюда явился. С трудом справился с собственными штанами – каждое новое усилие заставляло пламя разгораться всё сильнее. Унизительно было, когда санитары следили за каждым его движением в ванной комнате, но не менее унизительно оказалось пытаться просто перебраться на унитаз. Пусть и вычищенный до блеска, но никогда не вызывающий нездорового желания так за него хвататься, как пришлось хвататься Лукасу. Повезло, что он мог хотя бы контролировать позывы в туалет – когда такое случилось в детстве, он несколько раз испортил собственную одежду. Но сейчас, уже зная, что может случиться, Эосфор был настороже. Он не хотел ещё больше унижения, тем более – перед Хлоей, которая вовсе не думала, что ей придётся возиться с полупарализованным калекой, когда соглашалась приехать в этот дом.
Хоть контролировать собственное тело хоть в чём-то Лукас ещё мог, тем не менее, пользоваться унитазом тоже было неудобно, непривычно. Но ещё хуже стало, когда он попытался перелезть обратно и чуть не упал. Сердце колотилось, как бешеное, Эосфор с трудом сохранил равновесие, восстановил его в последнюю секунду. Ему пришлось руками переставлять бесчувственные ноги, чтобы хитрым образом подтянуть обратно одежду, не завалившись на бок, и буквально вползти на коляску, пугающе поскрипывающую в те моменты, когда он опирался на неё, давя всем своим весом – несмотря на рост, пока ещё небольшим.
Не пришлось прикладывать усилий лишь для того, чтобы вымыть руки и умыться – предусмотрительно рядом с нормальной, высокой, кто-то поставил очень низенькую раковину, будто для ребёнка. Лукас стиснул зубы – конечно, это было вполне логично для дома, где постоянно находились дети, но… Разве было простым совпадением то, что их с Хлоей поселили как раз возле такой ванной комнаты? Сейчас даже пандус на лестнице, который был здесь ещё со времён раннего детства Лукаса, казался заранее продуманной издёвкой.
Вытирая руки, Эосфор окинул взглядом помещение. Оно выглядело вполне обустроенным для использования инвалидом. В душевой кабине имелась ванна с не очень высокими бортиками – как раз, чтобы самостоятельно влез ребёнок или человек с инвалидной коляски. Унитаз было оценить сложно, но он, наверное, тоже был ниже среднего. Вторая раковина была настолько низкой, что Лукасу даже не пришлось тянуться – он мог бы, сидя в коляске, положить на дно руки, просто вытянув их вперёд. Значит ли это, что его отец задумал что-то подобное уже давно? О чём он думал, когда заявился в больницу? Это Хлоя уговорила его забрать сына домой, или он сам так решил, и прихватил наивного в своей честности доктора, как ему показалось, чтобы долго не выискивать кого-то другого?
Чувства закипели в груди. Эосфор выдохнул, стараясь выпустить их – и это не помогло, хотя, судя по ощущениям в груди, воздух с его губ должен был сорваться раскалённый. Боль стиснула медвежьей лапой горло, обида, страх, ненависть, унижение – всё это смешалось в одну эмоцию, которой даже не было названия. Последней вспышкой разумной мысли было то, что доктор могла заглянуть к нему, если бы он сидел тут слишком долго – так что Лукас, собравшись с силами, которые появились лишь из-за злости, намешанной в этом коктейле Молотова, сполз с коляски на пол и оттолкнул её в сторону двери. Кресло стукнулось мягкой спинкой об эту дверь, блокируя её. Никто не зайдёт, пока он сам не решит выйти, пока не справится с разрывающими его сердце чувствами. Или пока не задохнётся от них – чего ему сейчас, на самом деле, хотелось даже больше.
