Перевод осуществлен при поддержке Федерального министерства искусства, культуры, государственной службы и спорта Австрийской республики.

Die Übersetzung dieses Buches wurde vom österreichischen Bundesministerium für Kunst, Kultur, öffentlichen Dienst und Sport gefördert.

© Перевод. М. Рудницкий, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022

Стейфан Цвейг (1881–1942) – австрийский классик первой половины XX века, непревзойденный мастер психологического реализма, один из главных представителей художественного направления «венский модерн». Из-под его пера выходили и пронзительные романы, и глубокие новеллы, и блестящие критические эссе. Но одним из главных жанров в его творчестве всегда оставалась романтизированная биография, где Цвейг проявил себя как вдумчивый историк, прекрасный рассказчик и тонкий психолог.

И вот наконец они в детской одни. Свет погашен. Между ними темнота, только две постели смутно белеют во мгле. Даже дыхания не слышно, можно подумать, они уже спят.

– Эй! – раздается робкий оклик. Это младшая, девчушка лет двенадцати, тихо, почти боязливо, шепчет сквозь черную пелену.

– Ну, что тебе? – отвечает с другой кровати сестра. Она лишь на год старше.

– Не спишь еще? Вот и хорошо… Хотела рассказать тебе кое-что.

Напротив, от другой стенки, ни слова. Только шорох. Старшая уже сидит в постели и выжидательно смотрит на сестру: даже видно, как глаза поблескивают.

– Знаешь… я что тебе хотела сказать… Только сперва сама скажи: ты в последние дни ничего необычного за нашей барышней не замечала?

Старшая медлит, припоминает.

– Ну да, – задумчиво тянет она. – Хоть толком не пойму, что с ней такое. Но она не такая строгая, как раньше. Я тут два дня подряд домашнее задание не приготовила, так она даже слова не сказала. И потом она вообще такая… сама не знаю, какая. По-моему, ей совсем не до нас, сидит себе в сторонке и даже не играет с нами, не то что прежде.

– По-моему, она страшно чем-то огорчена, только скрывает это, показывать не хочет. И к пианино больше не подходит, вообще играть перестала.

Снова повисает молчание.

Но тут старшая напоминает:

– Ты же рассказать что-то хотела.

– Ну да, только об этом никому, слышишь, совсем никому, ни маме, ни подружкам…

– Да конечно нет! – Ее разбирает нетерпение. – Ну, так о чем ты?!

– В общем, так… сегодня, когда мы уже спать уходили, я вдруг вспомнила, что не сказала нашей барышне «Спокойной ночи». А туфли уже сняла, но все равно пошла к ней, без туфель, на цыпочках, ну, чтобы вроде как сюрприз. И дверь тоже совсем тихонько так открываю. Сперва решила, что ее вообще в комнате нет. Хотя свет горит, но самой ее не видно. И вдруг слышу – ну и перепугалась же я! – кто-то плачет, и только тут увидела, что это барышня наша на кровати, вся одетая, лежит и головой в подушки зарылась. И горько так плачет, так всхлипывает, что я вздрогнула даже. Но она меня не заметила. А я сразу дверь потихоньку прикрыла. И даже еще постояла там, до того меня трясло всю с перепуга. И вдруг снова, даже через дверь, эти всхлипы услышала, и только тогда убежала поскорей.

Обе помолчали. Потом, совсем тихо, одна из девочек говорит:

– Бедная барышня!

Слова, оброненные в темноту, какое-то время, казалось, еще колышутся в ней приглушенным блуждающим эхом, потом все снова стихает.

– Хотела бы я знать, отчего она плакала, – гадает младшая. – В последнее время никто вроде бы к ней не цеплялся, даже мама придираться перестала, а мы-то уж точно ничем ее не обидели. Отчего же она так плачет?

– Я, пожалуй, знаю, отчего, – со значением тянет старшая.

– Так скажи, скажи, отчего?

Сестра медлит. Потом, наконец, произносит:

– По-моему, она влюблена.

– Влюблена? – Младшая только плечиками передергивает. – Влюблена? Но в кого?

– А ты сама не замечаешь?

– Но не в Отто же?

– Нет? А он в нее? С какой тогда стати студент наш, хоть уже три года у нас живет, прежде никогда нас на прогулки не сопровождал, а в последние месяцы, что ни день, за нами увязывается. Вспомни, оказывал ли он нам знаки внимания хоть разок, прежде чем барышня у нас появилась? А теперь чуть не весь день возле нас крутится. Он же то и дело случайно с нами встречается, и всегда, видите ли, ненароком, то в Городском парке, то в Народном саду, то в Пратере, всюду, куда бы мы с барышней ни направились. Неужели не замечала?

Обомлев и даже запинаясь от испуга, младшая лепечет:

– Ну да… конечно замечала. Только я думала, это из-за…

Голос ее пресекается. Она замолкает.

– Мне тоже сперва так казалось, мы девчонки такие дурочки. И только потом до меня дошло: мы ему только как ширма нужны.

Теперь молчат обе. Кажется, разговор окончен.

Обе погружены в свои мысли, в может, в грезы или уже в сны.

Но тут вдруг из темноты снова раздается голосок младшей – растерянный, совсем беспомощный:

– Но отчего тогда она плачет? Ведь она же ему нравится. А я-то всегда думала, это так прекрасно, когда ты влюблен.

– Не знаю, – с отрешенной мечтательностью роняет в темноту старшая, – я тоже считала, что это, наверно, самое прекрасное чувство на свете.

В ответ, совсем тихо, с жалостью, уже с полусонных губ, слетает:

– Бедная барышня!

И лишь теперь в комнате воцаряется сонная тишина.

На следующее утро о вчерашнем разговоре больше ни слова, но каждая чувствует – мысли у обеих только об одном. Встречаясь на ходу, обе прячут глаза, но, когда исподтишка посматривают на барышню, взгляды их невольно пересекаются. За столом наблюдают за Отто, кузеном, как за чужаком, хотя тот уже который год у них живет. Они и не разговаривают с ним, но тайком, искоса следят за каждым движением – не подает ли он безмолвные сигналы их барышне. Обе напряжены, обеих снедает беспокойство. И не до игр им сегодня, не зная, куда себя деть, они занимаются чем придется, всякой бесполезной ерундой, до того мучит их неразгаданная тайна. Лишь к вечеру, холодно, с деланым безразличием, одна спрашивает другую:

– Заметила что-нибудь?

– Да нет, – откликается сестра, отворачиваясь.

Продолжать разговор обеим почему-то боязно. Так и проходят несколько дней – в безмолвном наблюдении, в томительном ожидании неведомо чего, в нарастающей неосознанной тревоге от все более явственного приближения к тайне, к ее смутно брезжащей разгадке.

Наконец, еще через пару дней, за обедом, одна из девочек замечает: барышня глазами подает Отто едва заметный знак. Тот в ответ слегка кивает. Дрожа от волнения, младшая под скатертью хватает сестру за руку. Та поворачивается – и встречает сияющие глаза сестренки. Ей сразу все становится ясно, а значит, лихорадочное беспокойство перекидывается и на нее тоже.

Как только все встают из-за стола, гувернантка как бы между прочим бросает девочкам:

– Побудьте у себя в комнате, займитесь чем-нибудь. У меня что-то голова разболелась, я на полчаса прилягу.

Девочки послушно опускают глаза. Но тайком слегка соприкасаются руками, подавая друг другу сигнал. И едва барышня выходит из столовой, младшая подскакивает к старшей:

– Вот увидишь, сейчас Отто к ней пойдет.

– Да уж конечно. Иначе чего ради она нас выставила.

– Надо у двери подслушать!

– А если придет кто-нибудь?

– Да кто?

– Мама.

Младшая пугается.

– Ну, если мама…

– Знаешь что? Я встану у двери, а ты здесь, в коридоре, побудь, и если услышишь кого, подашь мне знак. Так нас никто не застукает.

Младшая хмурится:

– Ага, а ты мне потом ничего не расскажешь!

– Я тебе все расскажу.

– Честно?.. Все-все?

– Слово даю. А ты стой там и кашлянешь, если кого услышишь.

Притаившись в коридоре, дрожа от волнения, девочки ждут. Сердце колотится от страха. Что сейчас будет? Они прижимаются друг к дружке, теснее, еще тесней.