Эстер помогла ему:

– Я понимаю. Он никогда не сможет владеть нижней частью туловища. Будут работать только механически действующие органы пищеварения.

– Боюсь, что так. Извините.

Хотя сиделка и знала это, после слов доктора она поняла, что какой-то частью сознания, пусть это было и неразумно, все же надеялась на лучшее. Теперь надежда умерла окончательно.

Доктор очень участливо глядел на нее. Ему так же, как и ей, было неприятно думать, что надеяться больше нельзя.

Мисс Лэттерли заставила себя поднять голову и унять дрожь в голосе.

– Я сделаю все, чтобы помочь им принять эту горестную весть с достоинством, – пообещала она. – Вы уже сказали баронессе или хотите, чтобы я это сделала?

– Нет, я еще никому не говорил и хотел бы, чтобы вы присутствовали при этом. Боюсь, для баронессы будет очень тяжело услышать это известие.

– А самому Роберту?

– Я и ему ничего не сказал, но мне кажется, он знает. Эта молодая женщина, о которой он мне говорил – мисс Стэнхоуп, – по-видимому, до некоторой степени его уже подготовила. Тем не менее услышать об этом из моих уст – совсем другое дело, чем только догадываться. Вы его знаете лучше, чем я. От кого ему будет менее тяжело услышать правду?

– Все это зависит от того, как воспримут известие его родители, – ответила Эстер.

Зная, насколько сильно они надеялись на обратное, она опасалась, что Бернд воспримет сообщение в штыки, и от этого ему будет гораздо тяжелее смириться с необратимой реальностью. А вот Дагмара, возможно, сумеет встретить страшную весть с мужеством за них обоих.

– Пусть, если возможно, сами решат, как тут быть, – вздохнула сиделка.

– Очень хорошо, – согласился медик. – Так спускаемся вниз?

Бернд и Дагмара ожидали их в огромной гостиной с высоким потолком, стоя рядом у камина. Они не касались друг друга, но когда Эстер и врач вошли, барон обнял жену. Он посмотрел на медиков, не отводя взгляд, в котором боролись надежда и страх.

Дагмара все поняла по выражению их лиц и охнула.

– Плохо… да? – спросила она, и голос у нее дрогнул.

Мисс Лэттерли начала было говорить, что все не так плохо, как могло бы быть, что Роберт не будет испытывать боли, но затем поняла, что они с доктором не смогут рассматривать положение так, как стоящая перед ними женщина. Для них то, что есть, уже было самым плохим.

– Да, – ответил врач за Эстер. – Боюсь, надежда на то, что он сможет ходить, нереальна. Я… я очень сожалею об этом.

Нервы у него не выдержали, и он не смог рассказать обо всем подробно, как и сказал медсестре. Возможно, доктор увидел по лицу Бернда, что более подробное объяснение будет для него невыносимо.

– Вы можете… чем-нибудь помочь? – спросил глава семьи. – Может быть, пригласить еще кого-нибудь из ваших коллег? Я не хочу вас обижать, но что, если попытаться узнать еще одно мнение? Например, хирурга? Теперь, когда можно оперировать под анестезией, вы, конечно, смогли бы… поправить то, что сломано? Я…

Он не закончил фразу и замолчал.

Дагмара придвинулась к нему, крепче опершись на его руку.

– Мы можем починить сломанные кости, – ответил врач как можно спокойнее, – но он страдает не от переломов костей. Поврежден нерв, который отвечает за ощущение, за чувствительность.

– А почему он не может передвигаться без этой чувствительности? – запальчиво осведомился Олленхайм. – Он ведь может все равно научиться ходить? Я знал таких людей, которые ходили как-то и с параличом ног.

Лицо у него потемнело от боли и чувства беспомощности. Правда была для него невыносима.

– Да, для этого потребуется время, но мы этого добьемся! – заявил он решительно.

– Нет, – заговорила наконец сиделка.

Бернд зло взглянул на нее.

– Спасибо вам за ваше мнение, мисс Лэттерли, и за вашу помощь, но в данном случае они не потребуются. Я не откажусь от надежды на выздоровление сына! – Голос у него оборвался, и он нашел прибежище в гневе. – Ваше место и роль – ухаживать за ним. Вы – сиделка, не врач! И пожалуйста, не высказывайте медицинских суждений, они вне вашей компетенции.

Дагмара вздрогнула, как от удара.

Доктор открыл было рот, но не нашелся что сказать.

– Но это не мнение врача, – серьезно возразила Эстер. – Мне пришлось повидать немало тех, кто примирился с фактом, что их увечья необратимы. И когда они находили в себе силы принять правду, жестоко было бы поддерживать в них надежду на невозможное. Ведь это значило бы заставлять их нести еще и ваше бремя, не только свое.

– Да как вы смеете?! – взорвался барон. – Ваша наглость просто невыносима! Я буду…

– Это не наглость, Бернд, – перебила Дагмара мужа, взяв его за руку и еще теснее прижимаясь к нему. – Она старается нам помочь сделать так, чтобы Роберту было лучше. Если он не сможет ходить, будет добрее по отношению к нему не притворяться, что все так или иначе наладится.

Олленхейм отодвинулся, отбросив ее руку. Отталкивая жену, он отказывался принять и ее слова.

– Значит, ты так легко сдаешься? Ну а я не сдамся никогда! Он мой сын… Я не могу его предать! – И он отвернулся, чтобы скрыть гримасу горя.

Дагмара повернулась к Эстер с искаженным болью лицом.

– Извините, – прошептала она, пытаясь взять себя в руки. – Он не хотел вас обидеть. Я знаю, вы говорите все это, желая Роберту по возможности всего лучшего. Мы должны смотреть правде в глаза, какова бы она ни была. Вы поможете мне сказать обо всем сыну, пожалуйста?

– Конечно. – Сиделка едва не предложила матери своего пациента избавить ее от этой тягостной обязанности, если она пожелает, но сразу поняла, что из-за этого у баронессы может появиться такое чувство, будто она из трусости предала собственного сына. Это было необходимо если даже не для Роберта, то для самой Дагмары – чтобы ему все сказала именно она.

Женщины вместе подошли к двери больного. Доктор следовал за ними. Бернд внезапно круто обернулся, словно хотел что-то сказать, но потом передумал. Мужчина понимал, что для всех выйдет только тяжелее, если он не сможет справиться со своими чувствами.

Поднявшись наверх, Дагмара постучалась к Роберту и, услышав его голос, толчком открыла дверь и вошла. Эстер проскользнула следом за ней. Роберт сидел, как всегда, откинувшись на подушки, но был бледен как мел.

Баронесса Олленхайм остановилась. Мисс Лэттерли ужасно хотелось сказать все за нее, но она подавила это желание, проглотив слова, и горло у нее больно сдавило.

Роберт глядел на мать. Сначала в его глазах была надежда, но потом она уступила место страху.

– Я очень огорчена, мой дорогой, – начала Дагмара, и голос у нее стал хриплым от сдерживаемых слез. – Тебе не лучше. Мы должны решить, как действовать далее в теперешнем положении.

Молодой человек хотел что-то сказать, однако лишь сжал кулаки и молча, пристально посмотрел на баронессу. На минуту он, казалось, потерял дар речи.

Дагмара сделала шаг вперед, но снова остановилась.

Эстер знала, что никакими словами тут не помочь. Сейчас боль была всеобъемлющей, она подавляла все остальные чувства. Это, в свою очередь, почти обязательно уступит место, хотя бы отчасти, гневу, затем отчаянию, жалости к себе и, наконец, смирению, после чего начнется период приспособления к новой ситуации.

Баронесса Олленхайм снова двинулась вперед и села на край постели. Она взяла руку Роберта в свои, а он нервно сжал пальцами ее ладонь и смотрел прямо перед собой, но ничего не видел. Так она и держала его за руку.

Мисс Лэттерли попятилась, вышла и закрыла за собой дверь.

Только на следующий день, уже поздно утром, Эстер снова увидела Бернда. Она сидела у камина в зеленой утренней гостиной и писала письма. Одно-два были ее собственными, остальные же она отправляла от имени Дагмары ее друзьям с извинениями по поводу невозможности их принять. В этот момент в гостиную и вошел хозяин дома.

– Доброе утро, мисс Лэттерли, – сказал он натянуто. – Полагаю, я должен извиниться перед вами за свои вчерашние слова. В них не было нисколько неудовольствия, направленного против вас лично. Я вам… в высшей степени… благодарен… за уход, за заботу о моем сыне…