– Но я пытаюсь дать вам совет, – сказал юрист в отчаянии.

– А я слышала ваш совет и отклонила его, – перебила графиня с ожесточением. – Я, очевидно, не в силах заставить вас понять следующее: я уверена, что это Гизела убила Фридриха, и не собираюсь обвинять еще кого-то в угоду вашему хитроумному плану. Между прочим, я не думаю, что такой план сработал бы.

– Но она его не убивала! – сказал Оливер громче и пронзительнее, чем желал бы. Однако Зора уже довела его до изнеможения. – Вы не можете доказать то, чего не было. И я не хочу быть с вами заодно и пытаться это сделать.

– Но я уверена, что это было, – твердо ответила фон Рюстов, выражая всем своим видом решительность и несгибаемость. – И ваша должность, по-моему, – быть не судьей, а консультантом. Не так ли?

Рэтбоун глубоко вздохнул.

– Мой долг – сказать вам правду, которая состоит в следующем: если Фридрих был действительно убит отравой из листьев тиса, тогда Гизела – единственный человек из всех, чьи поступки могут быть прослежены ежечасно, и поэтому с уверенностью можно утверждать, что убила не она.

Зора несговорчиво смотрела на адвоката, высоко подняв голову. Но ей нечего было противопоставить его логике. Ее защитник одержал победу в споре, и ей невольно приходилось признать его победу.

– Если вы хотите отказаться от ведения дела, сэр Оливер, я вас освобождаю, – сдалась она. – Вам не надо беспокоиться о том, что ваша честь будет запятнана. Я, видимо, ждала от вас большего, чем вы можете дать.

Юрист почувствовал невероятное облегчение и сразу же устыдился этого.

– А что вы собираетесь предпринять? – спросил он уже гораздо мягче. Напряжение его спало, чувство обреченности медленно уходило, но вместо этого все ощутимее заявляло о себе чувство поражения, словно он утрачивал какую-то возможность. Более того, он ощутил одиночество.

– Если вы рассматриваете ситуацию так, как вы сейчас объяснили мне, то, значит, любой другой защитник такого же профессионального мастерства и с подобным же чувством чести, как у вас, отнесется к делу точно так же, как вы, – ответила Зора. – Он даст мне такой же совет. И мне придется дать ему тот же ответ, что и вам, и все кончится ничем. Существует лишь один человек, верящий в необходимость довести мое дело до конца.

– Кто же это? – удивился Рэтбоун. Он не мог и представить, кто бы на это согласился.

– Я сама, конечно.

– Но вы не можете представлять в суде собственные интересы, – возразил Оливер.

– Однако у меня нет никакого другого удовлетворяющего меня выбора.

Фон Рюстов пристально вглядывалась в юриста с легкой улыбкой, в которой были ирония и насмешка, хотя за всем этим притаился страх.

– В таком случае я буду снова представлять ваши интересы, если вы, разумеется, не против, – ответил ей адвокт.

Он ужаснулся, услышав свои слова. Это было крайне рискованно! Но он не в состоянии был предоставить Зору ее собственной судьбе, даже если она очертя голову неслась к погибели.

Графиня улыбнулась, на этот раз печально и с невыразимой благодарностью.

– Спасибо, сэр Оливер.

– И это было крайне неумно с твоей стороны, – серьезно и мрачно сказал Генри Рэтбоун. Он стоял в гостиной своего дома, облокотившись на каминную доску. Французское окно, выходящее в сад, было плотно закрыто, а в камине пылал веселый огонь. Однако вид у Генри был невеселый. Оливер только что сказал ему о своем окончательном решении защищать Зору, несмотря на ее категорический отказ отозвать обвинение против Гизелы или пойти на какие-то уступки здравому смыслу, хотя бы в интересах спасения своей репутации в глазах общества и, возможно, в интересах финансового спасения тоже.

Адвокату не хотелось повторять все подробности их спора. Теперь, когда уже прошло некоторое время, его поведение могло показаться поспешным, неразумным и подчиненным в гораздо большей степени эмоциям, чем рассудку – качество, которое он так порицал в других…

– Не вижу для себя никакой иной достойной альтернативы, – сказал Оливер упрямо. – Я просто не могу бросить ее на произвол судьбы! Она поставила себя в крайне уязвимое положение.

– И ты себя вместе с нею, – добавил его отец.

Он вздохнул и отошел от огня, который стал причинять ему некоторое неудобство, сел и достал из кармана домашней куртки трубку. Постучав ею о решетку и вытряхнув пепел, снова наполнил чашечку табаком, сунул чубук в рот и закурил. Трубка почти сразу же погасла, но Генри как будто и не заметил этого.

– Нужно поразмыслить, как можно выйти из такой ситуации с минимальным ущербом. – Он пристально взглянул на Оливера. – Мне кажется, ты и представления не имеешь, как глубоко в таких случаях бывают затронуты чувства людей.

– Ты имеешь в виду обвинение в клевете? – удивился его сын. – Сомневаюсь. А кроме того, если будет доказан факт убийства, действия Зоры до некоторой степени станут оправданными в глазах общественного мнения. – Он расположился в своем обычном кресле по другую сторону камина и теперь устраивался в нем поудобнее. – Полагаю, именно в этом направлении я должен действовать: незамедлительно доказать, что преступление было совершено, что тут замешаны политические мотивы. Тогда обвинение Зоры против Гизелы будет проигнорировано.

Юрист немного воодушевился при этих словах. Такая позиция открывала возможность для разумного ведения процесса. Перед ним уже не стояла глухая, непробиваемая стена, как несколько минут назад.

– Нет, я имел в виду не упреки в клевете, возведенной Зорой на Гизелу, – ответил Рэтбоун-старший, вынув трубку изо рта, но не заботясь о том, чтобы опять зажечь ее. Он держал ее за чашечку и действовал чубуком, как указкой. – Я имел в виду то, что вы бросаете вызов предвзятым представлениям, сложившимся у публики, о некоторых людях и событиях; вызов их убеждениям, которые составляют часть их мировидения и определяют для них ценности жизни. Если вы заставляете людей слишком быстро менять свои представления, они не могут примериться к новым и все упорядочить в сознании и поэтому будут упрекать вас за причиненное неудобство, за смятение в умах и утрату душевного равновесия.

– Мне кажется, ты преувеличиваешь значение этого процесса, – твердо заявил Оливер. – На свете найдется очень мало людей настолько наивных, чтобы воображать, будто женщины никогда не убивают своих мужей или что мелкие европейские влиятельные семьи так уж сильно отличаются от нас, грешных. И уж точно в составе моих присяжных будет не много подобных простаков. Они, так сказать, люди светские и сведущие в обычаях сего мира. – Внезапно он усмехнулся. – Рядовой присяжный, отец, – это человек-собственник, много повидавший в жизни. Он может быть внешне очень солиден и даже напыщен, но у него мало иллюзий насчет реальной стороны жизни; он знает многое о страстях, жадности и о случающихся иногда насильственных действиях.

Генри вздохнул.

– Но этот рядовой обыватель-присяжный имеет прочный интерес в том, чтобы социальный порядок был стабилен, Оливер. Он уважает лучших членов общества и желает стать как они, если ему позволяет это имущественное положение. Он не любит, когда бросают вызов тому, что он считает благом и порядком, и тем правилам, в которых он воспитан, дающих ему четкое представление о его месте в обществе и уверенность, что нижестоящие уважают его точно так же, как он сам – вышестоящих.

– Значит, он не одобряет убийство, – резонно заметил младший Рэтбоун. – И особенно неприемлемо для него убийство принца. Он обязательно пожелает, чтобы такое преступление было раскрыто и отомщено.

Генри рассеянно зажег трубку. От беспокойства его лоб избороздили морщины.

– Но этому рядовому присяжному не понравится адвокат, который защищает человека, выдвинувшего такое обвинение против его великой романтической героини, – поправил он Оливера. – Ему не понравится такая женщина, как Зора фон Рюстов, которая бросила вызов условностям, отказавшись от брачных уз и путешествуя в одиночестве по разным экзотическим странам; женщина, которая одевается не как принято, ездит верхом по-мужски и курит сигары.