Литмир - Электронная Библиотека

Но Уильям никогда не был трусом.

– Вам, кажется, понравилась Венеция, – сказал Флорент откуда-то из мрака, лишь слабо иногда освещаемого светом факелов.

Сыщик, поглощенный раздумьями, ночными сценами и звуками, не заметил, как тот подошел.

– Да, – ответил он, вздрогнув от неожиданности, и невольно улыбнулся. – Такого другого города в мире больше нет.

Барберини ничего не ответил.

На Монка повеяло ощущением печали. Он взглянул на смуглое лицо Флорента и увидел не только легко возбудимую чувственность, что так пленяла женщин, характерные залысины и прекрасные глаза, но и одиночество человека, разыгрывающего роль легкомысленного дилетанта, чей ум, однако, болезненно воспринимал разрушение родной культуры и медленное умирание этого пронзительной красоты города. Упадок и гниение уже поразили плоть Венеции, ее сердце. Барберини мог по разным причинам последовать за Фридрихом в изгнание, но он был больше итальянцем, чем немцем, и за его беспечными повадками скрывались потаенные глубины души, которые Монк раньше из-за предубеждения предпочитал не замечать.

Сыщик спросил себя, не сражается ли и Флорент, на свой манер, за независимость Венеции и какую роль в этой борьбе могла играть жизнь или смерть Фридриха? В последние несколько дней детективу не раз приходилось слышать перешептывания и шутки насчет объединения Италии – о том, что под одной короной соединятся разные города-государства, блестящие республики и герцогства, известные с эпохи Возрождения. Возможно, это правда? Каким же непонятливым, каким закрытым для посторонних влияний можно быть, живя под могущественным покровом Британской империи, в своем островном мире, и забыв, что здесь, на континенте, могут меняться границы, кипеть национальные движения, возгораться революции и существовать иноземные владычества… Британия жила в безопасности почти восемьсот лет, и, как следствие, у ее подданных возникало это ни на что не похожее высокомерие, а вместе с ним и отсутствие воображения.

Монк приехал в Венецию на средства Зоры. Уже давно он делал все, что мог, в ее интересах, или, по крайней мере, в интересах ее страны. Очевидно, она выступила с абсурдным обвинением, желая разоблачить тайну убийства Фридриха и пробудить у своих сограждан хоть какое-то чувство долга, прежде чем будет слишком поздно.

– Мне очень легко влюбиться в Венецию, – сказал Уильям вслух, – но это любовь гедониста, эгоистическая любовь. Мне нечего дать Венеции.

Флорент обернулся и удивленно взглянул на него, вздернув темные брови. В свете факелов было видно, как губы у него дрогнули в усмешке.

– И почти никому другому, – ответил он тихо. – Вы думаете, кого-нибудь из присутствующих романтиков и будущих князей Европы заботит хоть что-нибудь, за исключением их собственных запутанных судеб?

– А вы хорошо знали Фридриха?

– Да. А почему вы спросили?

Вдалеке, на воде, кто-то пел. Звук песни эхом отражался от высоких стен.

– Он бы вернулся, если б Рольф или кто-нибудь еще попросил его об этом? Например, его мать? – спросил детектив.

– Нет, если б это означало разлуку с Гизелой.

Барберини перегнулся через каменный парапет и устремил взгляд в темноту.

– И так бы оно и случилось, – добавил он. – Я не знаю причины, но герцогиня никогда бы не позволила Гизеле вернуться. Ее ненависть была непреодолима.

– А мне казалось, она что угодно сделает ради интересов короны…

– И я так думал. Она вообще-то замечательная женщина.

– А что вы скажете насчет герцога? Он бы позволил Гизеле вернуться, если иначе нельзя было бы уговорить Фридриха?

– И воспротивиться тем самым Ульрике? – В голосе Флорента послышался смех, что и было ответом на вопрос. – Герцог умирает, и в силе сейчас герцогиня. Да, возможно, и всегда так было.

– А что вы скажете о Вальдо, новом кронпринце? – гнул свою линию Монк. – Он не мог желать возвращения Фридриха?

– Нет, но если вы полагаете, что он убил его, то это, мне кажется, весьма сомнительно. Я думаю, Вальдо никогда не стремился стать герцогом и весьма неохотно занял место брата, потому что больше было некому. И он не притворялся. Я его знал.

– Но он бы не возглавил войну за независимость.

– Он считает, что это неизбежно повлечет за собой гражданскую войну, а герцогство все равно рано или поздно будет проглочено объединенной Германией, – объяснил Флорент.

– И он прав? – Уильям обернулся и внимательно взглянул на него.

По каналу мимо них проплыла барка с музыкой и развевающимися вымпелами. Горящий факел отбрасывал блики на темную воду. Поднявшаяся волна плеснула на ступени площадки, шелестя, словно наступающий прилив.

– Наверное, – ответил Барберини.

– Но вы же сами хотите, чтобы Венеция отвоевала свою независимость!

– У Австрии – но не у Италии, – улыбнулся Флорент.

Кто-то что-то крикнул над водой, и ему ответило эхо. А потом – еще и женский голос.

– Вальдо – реалист, – продолжал собеседник Уильяма, – а Фридрих всегда был романтиком. Но это и так, видимо, понятно.

– Вы полагаете, что борьба за независимость обречена на неудачу?

– Я, в сущности, имел в виду Гизелу. Фридрих всегда пренебрегал долгом в угоду сердцу, когда дело касалось ее. Вся их любовь была такой романтически возвышенной: «Все во имя любви, и пусть мир погибнет». – Голос Барберини стал тихим и серьезным. – Но я уверен, что можно любить человечество и при этом сохранить любовь к какому-то одному человеку.

– Фридрих умел, – так же тихо ответил Монк и сразу же подумал, что его слова скорее содержат в себе вопрос, нежели утверждение.

– Умел ли? – задумчиво проговорил Флорент. – Но Фридрих мертв – и, возможно, убит.

– Из-за своей любви к Гизеле?

– Не знаю. – Барберини опять устремил взгляд на воды. Лицо его в свете факела казалось драматически выразительным из-за игры света и тени. – Если б он не отрекся от престола и остался в стране, он бы возглавил эту борьбу, несомненно. И тогда не надо было бы устраивать заговоры, чтобы вернуть его на родину. И герцогине не надо было бы ставить разные условия насчет невозвращения его жены, развода и возможности нового брака.

– Но вы же сказали, что он ни за что бы этого не сделал?

– Да, ни за что, даже ради спасения своей страны, – ровно ответил Флорент, словно стараясь изо всех сил сохранить объективность, хотя в его тоне все равно прозвучало осуждение, и, поглядев на него, Монк заметил, что он сердит.

– Это был бы очень романтический поступок, – заметил сыщик, – и с политической точки зрения, и с личной.

– И продиктованный боязнью одиночества, – добавил его собеседник, – а Фридрих был неприспособлен к одиночеству.

Уильям несколько минут обдумывал это замечание, прислушиваясь к смеху и разговорам у них за спиной. Группа людей вышла из театра и подозвала гондольера. Снова раздался плеск волн на ступеньках.

– А каковы чувства Зоры? – спросил детектив, когда они с Флорентом повернулись лицом к театру. – За что она? За независимость или объединение? Может быть, ее обвинение против Гизелы продиктовано политическими причинами?

Барберини помедлил с ответом, а потом сказал задумчиво:

– Но каким же образом? И чего она может добиться этим сейчас? Разве только она предполагает разоблачить кого-то, кто прячется за спиной Гизелы… Мне это не кажется правдоподобным. У Гизелы не было никаких связей на родине.

– Я хотел сказать, что если Зора знала об убийстве Фридриха, и не обязательно Гизелой, она все равно могла обвинить ее, чтобы придать делу как можно более громкую огласку, – пояснил Монк.

Флорент пристально посмотрел на него.

– Это возможно, – ответил он очень тихо, словно обдумывая это предложение. – Это мне в голову не приходило, но Зора могла бы так поступить, особенно если она подразумевала Клауса.

– А Клаус способен был убить Фридриха?

– О, конечно, если б он решил, что это единственная возможность не дать ему вернуться и начать борьбу за независимость, которую мы обязательно, рано или поздно, проиграли бы.

37
{"b":"740343","o":1}