18–19. Два сверла, преднамеренно согнутые вдвое. Оба инструмента, применявшиеся для изготовления крупных отверстий в дереве, относятся к числу ложковидных свёрл-напарьев. Длина более крупного сверла 600 мм, меньшего – 406 мм. Длина пера у крупного сверла 55 мм, а его ширина (равная диаметру сквозного отверстия в обрабатываемом дереве) – 18 мм; длина пера у второго инструмента 25 мм, ширина 12 мм.

20. Волочильня (гвоздильня), изготовленная в виде массивного железного стержня четырёхугольного сечения, нижний конец которого обломан. Её длина 148 мм, сечение верхней части 24×27 мм, нижней – 18×18 мм. На боковой грани волочильни имеются четыре сквозных отверстия разного диаметра (сверху вниз соответственно 4,5; 3,5; 3,0 и 2,0 мм).

Подобные волочильни известны в Европе с римского времени, но наибольшее сходство, проявляющееся в деталях оформления, они обнаруживают со скандинавскими находками конца I тыс. н. э. Такие инструменты могли использоваться для волочения проволоки и изготовления гвоздей и заклёпочных головок.

Волочильня (гвоздильня), представляющая собой тонкую железную пластинку с 14 сквозными отверстиями разного диаметра – от 1,5 до 3 мм. Судя по незначительной толщине рассматриваемой пластинки – около 2 мм (для гвоздилен обычно использовались толстые плоские пластинки – планки), и малому диаметру отверстий, она вряд ли могла служить для расклёпки головок железных гвоздей и заклёпок. Вместе с тем, вполне вероятно ее использование в аналогичных целях, но лишь для обработки тонкой проволоки из цветных металлов (например, изготовление бронзовых гвоздей и заклёпок для костяных составных гребней). Волочильни данного типа получили широкое распространение в средневековых памятниках Северной Европы.

22. Дисковидная железная пластинка диаметром 45–47 мм и толщиной около 7 мм. В центре пластинки имеется квадратное сквозное отверстие размером 10 мм, по краям – четыре углубления округлой формы диаметром 5, 6, 7 и 10 мм. На бортах диска сделаны клиновидные вырезки. В Новгороде были встречены сходные предметы, позволяющие установить её производственное назначение. Это две ювелирные наковальни, плоская рабочая поверхность которых покрыта несколькими воронкообразными углублениями округлой формы. Они использовались для выпуклой чеканки и тиснения ювелирных изделий.

23. Железная пластинка с сужающимися концами, которые завершены изогнутыми спиральными завитками; в центральной части пластинки имеется сквозное отверстие. Аналогичные изделия были широко распространены в Скандинавии, начиная с вендельского времени и особенно в эпоху викингов. Они встречаются, как правило, в комплексах с ключами и обломками деревянных ларцов.

Кроме перечисленных находок, в состав клада входили: обломок массивного железного стержня четырёхугольного сечения (25×20 мм); крупный оселок длиной около 25 см и, наконец, прекрасный образец древнего ювелирного искусства – антропоморфное навершие какого-то несохранившегося предмета (я-то считаю, что это ключик от сгоревшего ларца. – О. И.). Стилистические особенности этого изделия указывают на его несомненную связь с искусством Скандинавии вендельской эпохи. Есть основания полагать, что бронзовая фигурка воспроизводит популярный сюжет древнескандинавской мифологии, являясь изображением верховного бога северных германцев Одина в окружении двух вещих воронов – Хугина и Мугина».

Сколько же в памяти он, мой начальник, держит. Летопись наизусть целыми страницами может пересказывать. Сидишь, слушаешь, как заколдованный. Потом статью ещё напишет.

Вот из-за этого клада мы и не отправимся нынче в разведку на поиск новых курганно-жальничных могильников, а после завершения основной экспедиции осуществим врезку четыре на четыре метра.

Не дёрни меня какая-то воля или – чистая или нечистая, надеюсь, что чистая, – сила как раз в том месте ковырнуть ножом стенку, и продолжал бы этот клад таиться в земле неизвестно до какого времени, а то и вечно. Как будто для меня, первооткрывателя, в земле прятался.

Случайность. Но случайностей, говорят, не бывает. Вот, что хочешь, то и думай. Лучше не думать. Как уж есть.

Который день не в настроении я. И сегодня. Виду не подаю, но хожу с утра, в душе, как в воду опущенный. Письмо из дому получил. Мама пишет:

«С сеном, слава богу, отставились. Успели. Дожжы зарядили. До весны, надеемся, хватит. Сидим с отцом, в акно тоскуем. Глаза просмотрели. Всё и ждём каво-то, всё и ждём. Скорбно. Он руку, чинил воротца в агародчик, гвоздём, провалокой ли наколол, загноилось, писать не может, ручку в пальцах не держит, так што читай, сынок, мои каракули, разбирайся. Карова огулялась, тёлка стельная, Господь бы сохранил. Бычишку осенью сдавать будем, пускай пока пасётся, вес нагуливат…»

Читаю, мысленно расставляя знаки препинания. Сто раз прочитал. Девяносто девять из того – по памяти. Уже под сердца стук рифмуется, и тому больно.

Подошёл утром, сначала к Надежде Викторовне, потом к Александру Евгеньевичу, взмолился: отпускайте! – хочу наведаться к отцу и к матери. Невыносимо. Дня на три или на четыре. Вместо отпуска, мол, пошутил так.

Им тоже домой надо съездить. Душ принять, помыться «толком», отдохнуть. Кое-какие дела справить. Накопившиеся счета оплатить. Да мало ли, тоже всё в поле.

Договорились, что возвращаюсь я дней через пять, и мы займёмся этой врезкой. Неделю-две занятий пропущу. Не отчислят. Александр Евгеньевич слово за меня замолвит, тут-то уж он не поскупится.

Азарт у всех – и у меня, и у Конунга, и у его жены – как у борзых собак, почуявших добычу. Землю скребём – от нетерпения.

День укороченный. По случаю нашего профессионального, хоть и не официального праздника, но нам-то с того, для нас «официальный».

В четыре часа мы – девушки-чертёжницы, Серёга, я и Херкус, – как назначил нам Александр Евгеньевич, перевернули носилки, чтобы в них дождь, если пойдёт, не налил, собрали инструменты, огляделись, чего бы не оставить, и направились в лагерь.

На месте уже, сполоснувшись под рукомойником, попив старого, холодного чаю с корочкой хлеба, чтобы червячка заморить, лёг я на раскладушку, достал из рюкзака свой «писательский» блокнот.

И вот что написалось.

Все разойдутся восвояси, а Степан Виссарионович, проводив за ворота гостей – таких же, как он, фронтовиков, – наобнимавшись с ними на прощание, будто навек друг с другом расстаются, в избу вернётся, за стол сядет, обопрётся на него локтями, склонит седую и лысеющую голову и будет, что-то тихо бормоча и вытирая слёзы не крепко сжатыми кулаками, плакать. Свет погасят – в темноте. И как он всхлипывает, слышно.

Всем его тогда жалко. Все его любят. Как не любить его, он добрый.

Всегда так в этот Победный день: после гостей сидит и плачет.

Смотреть на него больно. Но чем поможешь? Как утешишь? Выплачется, протрезвеет – нормальным станет. Обычно. Пьяный – проспится, это дурак – никогда. Так вроде, если по поговорке. Оно и в жизни.

Мамка будет ему говорить:

– Степан, пора, тупай на боковую. Душу не береди. Ну, чё уж так-то?.. Отвоевали уж давно. После войны-то сколько уж минуло…

Раз скажет, убирая со стола посуду, повторит. Ещё раз скажет. Подойдёт, по голове его, всхлипывающего, как ребёнка, погладит. А он:

– Дык идь…

Посидит, посидит, теперь уже молча, всхлипнет последний раз и продолжительно, потом, послушавшись мамку, отправится спать. Там ему уже постелено, за русской печью, где теплее, – ноги, пулями и осколками повреждённые на фронте, «колеют и немеют среди сна, как счужу, со стороны бытто взяты и приделаны, а не свои родимые, не от своёй как бытто плоти». До утра его там не услышишь – затаится.

Полковой разведчик. «Языков брал. Пятнадцать. Из них два фрица-офицера». Не он рассказывал, а мамка говорила. Спросишь его: «Папка, а кем ты воевал?» Ответит нехотя: «Военным». Спросишь: «Боялся?» Скажет: «Ну дык а как жа. Гярой – кверх дырой. Отчаянных-то мало, на тышшу один».