Я люблю пироги с щавелем и творогом. Лучше всех их печет баба Нюра. А еще громко поет частушки и целует меня в макушку, поэтому бабу Нюру я тоже люблю.

Люблю приезжать на каникулы в деревню: ходить купаться на реку, кататься с горки на старой камере, рыбачить с Жекой и слушать рассказы Аленки о допотопных греках, которые то и дело воевали между собой и плавали за сокровищами. Аленкина мама – учитель истории в сельской школе. А вот Жека, наоборот – ярый поклонник народных сказок, а еще всякой мистики и деревенских врак: про заброшенную церковь у моста или старый колодец у мельницы. Стоит собраться вечером у костра – Жека тут как тут и начинает… Помимо рядового сказочника, Жека считает себя потомственным знахарем. Его прабабка в Революцию у Белых знахаркой была, лечила офицеров травяными снадобьями, рецепты которых по женской линии в семье передавались испокон веку. Прабабки давно уже нет, а вот книги остались. Женька над ними, как Кощей над златом, никому не разрешает смотреть. Даже нам с Аленкой, говорит: «Опасно для простых смертных». Ха! Бьюсь об заклад: он сам ни черта в бабкиных каракулях не разбирает, зато нос задирает.

Люблю я Васильевку и друзей своих деревенских люблю: Жеку, Аленку, Санька, Пашку и даже Митяя. Хотя он постоянно меня задирает. Встанет руки в брюки и говорит так свысока: «Что, городской, сдрейфил? Знаю я вас, столичных». Ух, так бы и дал ему промеж глаз за такое! Жека с Митяем в одном классе учатся, Аленка, как и я, на год старше – в седьмом. По правде говоря, если б не они, я бы в Васильевку так часто не ездил.

– Яшка, слышь?! Выходи гулять! – доносится от калитки.

Это Жека. Кухонные окна выходят во двор, калитку отсюда не видно, зато хорошо слышно, как друже долбит пяткой в ворота и кричит: «Яшка, выходи!»

– Ша, – отрезает баба Нюра, заметив, как я ерзаю на стуле. – Сперва ужин. Никуды твой Женька не денется. Кому я пирогов напекла, а? Вон гляди, как Маришенька справно кушает, аж сердце радуется.

Маришка – моя сестра, ей пять. Поэтому «Маришеньке» до лампочки походы на речку с пацанами, рыбалка и все такое.

– Ну, ба-а.

– Ешь, – не сдает позиций баба Нюра. – Женька, слышь?! Чего по дворам ходишь, Яшу моего баламутишь?

– Баб Нюр, пусти Яшку гулять, – кричит от ворот Жека.

– Позже выйдет, – отзывается та. – Иди-иди, неча тут. Баламут.

Не видать мне гулёшек, как своих ушей.

– Сейчас в сельпо схожу, и шуруй на все четыре стороны. Не держу, – примирительно замечает баба Нюра. – А покамест с сестрой посиди и ешь давай, не отвлекайся.

Делать нечего – жую.

– Мы на речке, если что! – кричит напоследок Жека и уматывает вниз по улице.

Эх… Пацаны, наверное, сейчас купаются у Песчаного затона, там течения нет, дно пологое, мягкое. Красота, да и только! Хоть совсем не вылезай. Нечестно это, и все тут! У Митяя вон тоже сестра младшая, только Митьке ее не навяливают. Ну где справедливость? Пока остальные на речке, я должен с Маришкой нянчиться.

– Здоро́во, городской!

Вспомнишь черта – он тут как тут. Выглядываю в окно. Над калиткой рыжий чуб торчит. Иду отпирать. Митька стоит руки в брюки, усмехается:

– Говорят, тебя на речку не пускают.

– И чего?

– Да ничего, – Митяй расплывается в ухмылке. – Ты че, нянькой заделался? Почем берешь?

– Иди ты.

– Да ладно. Шучу.

– Что тебе нужно, Митяй?

– Короче… – он сплевывает в сторону, – меня Жека прислал, передать, чтобы ты на речку не ходил. Мы с пацанами передумали, решили за Калинов мост в старую церквушку сбегать. Сегодня время как нельзя подходящее – там в полную луну призрак Белой Девы бродит.

– Кого? – скептически уточняю я.

– Белой Девы. Девчонку там в Революцию убили, с тех пор она ночами вокруг церкви ходит и цветы лунные собирает.

– Лунные? – переспрашивает Маришка, подходя к нам. – Как это?

– Ну, белые цветочки, распускаются только ночью. У нас их лунными называют. Короче, идешь или нет?

– Мне с сестрой сидеть надо.

– Как знаешь, Москва. Покедова! – и Митяй бодрой походочкой ковыляет в сторону леса.

Я кусаю в расстройстве губы. Пацаны давно собирались к старой церкви смотаться, да все никак не получалось: то время неподходящее, то погода не та. А сегодня, видимо, решились. Мне Жека все уши прожужжал про тот мост и церквушку на берегу, мол, место «дюже мистическое», вечно там чудеса какие-нибудь случаются. Теперь до конца каникул только и разговоров будет, что про Калинов мост да про приключения, которые я пропустил.

– Слушай, мелкая, давай мультики тебе включу? Посидишь одна?

– А какие?

– Про Тома и Джерри. Но только баб Нюре ни слова, что я ушел. Если спросит где, скажи: «В огороде он». Идет?

– Идет, – отвечает Мариша.

Мигом доставляю сестру в дом, включаю кассету с мультиками, – видак я привез из Москвы на случай плохой погоды – хватаю со стола пирожок и что есть духу несусь вслед за Митяем. Нагоняю его уже возле самого леса.

– На тебе, – удивляется тот. – Чего примчался?

– Я с вами.

– Ну! – ухмыляется Митька. – Расхрабрился, что ли? Я думал – сдрейфил.

– Я не сдрейфил. Достал уже дразниться.

Еще хоть слово, и я его вздую. Не посмотрю, что младше на год. Я вообще не драчун, но оскорблений не терплю. Тем более Митяй нарочно до меня докапывается уже который год, дразнит «городским» и «Москвой». Аленка считает, он мне завидует. Жека наоборот – что Митяй меня на слабину проверяет, потому что нравлюсь я ему, хоть и не местный. Кому из них верить, не знаю.

– А где остальные? – на поваленном дереве у кромки леса сидят только Санек да Пашка.

– Жека за бабкиной книжкой побежал, – поясняют пацаны.

– А Аленка?

– Не пойдет. Сказала, делать ей больше нечего, как ночью по лесу шарахаться.

– Девчонка, – со знанием дела поясняет Митяй. – Сдрейфила.

Не думаю, что Аленка сдрейфила. Она вообще-то не робкого десятка. С тарзанки наравне с пацанами прыгает, у крутого берега. Может костер разжечь и вообще… Жаль, что ее не будет. Люблю Аленкины рассказы про древних греков. Да с ней и помолчать приятно. А еще у нее веснушки на носу и глаза зеленые-зеленые, цветом как папоротник.

Сажусь на изрезанный трещинами ствол, жую пирожок и жду вместе со всеми. Спустя минут десять Жека показывается. За спиной болтается рюкзак, судя по тому, как оттянуты лямки, в нем бабкина книжка.

– Куда провалился? – недовольно сопит Митяй.

– Ждал, пока мать отвернется, она мне за бабкину книженцию голову открутит.

– Так зачем ты ее притащил? – удивляется Пашка.

– Хочу трав нарвать, которые тут нарисованы. А без картинок боюсь ошибиться.

– Бедолага, – усмехается Митяй. – Ну все, погнали.

Всей ватагой идем в лес. Тропка широкая, хоженая. Вся деревня этой дорогой на реку ходит. Лес в Васильевке смешанный: есть и хвойные, и лиственные породы, много дуба и клена. Вдоль тропки тянутся кустарники: жимолость, бересклет, калина. Лето в этом году прохладное, почти неделю хлестали дожди, трава вымахала чуть не по колено. Над головой щебечут птицы.

– Почему Аленка не пошла? – спрашиваю я, поравнявшись с Жекой.

– Не знаю. Она мне не докладывалась.

Немного помолчали.

– А что, у церкви действительно Белую Деву видели?

– Типа того. В прошлом году на Ивана Купала она как есть в развалинах явилась. Да только сдается мне, что никакая это не Белая Дева была, а самая настоящая Берегиня. Даже описание подходит: белые одежды, белые волосы, лунники собирала.

– Что еще за чудо-юдо? – усмехаюсь я.

– Сам ты чудо-юдо, – огрызается Жека. – Берегиня – древняя богиня, хранительница рода. Иные Бабой-Ягой кличут. Ясно тебе, пенек с глазами? Ой, да что я перед ним распинаюсь! – машет рукой Жека.

И чего он так взъелся? Совсем поехал на этих бабкиных книжках. Интересно, чего там все-таки написано?

– Митяй, давай привал? Скупнемся и дальше пойдем? – упрашивает вожака Санек.