Артур сидел в кресле и наблюдал за его процессом одевания, с каждой минутой понимая, что сегодня широкий, сто раз обмотанный почти до груди пояс — это форменное издевательство для них двоих. Но в сочетании с белой, полной кружев рубашкой (из тех, какие сиятельный лорд всегда хотел, но никогда не позволял себе на людях), эта тканевая имитация корсета на тонкой восхитительной фигуре выглядела просто невероятно.

— Время ужина, мой король, — объявил Малфой, в последний раз взглянув на себя в зеркало и убедившись, что первая часть плана выполнена до мелочей идеально.

— Как прикажете.

Столовая была освещена только несколькими канделябрами. Рождественские блестящие украшения на стенах переливались от огненных бликов, а за окном в зимней синеве шел снег. Рождество.

— Разве это не прекрасно? — улыбнулся Люциус, заняв свое место за небольшим накрытым столом. — Провести Рождество вдвоем.

— Да, вполне.

— Тогда чего морда такая кислая?

— Как я семье буду объяснять, где я был?

— А то ты убедительно врать не умеешь, — равнодушно отмахнулся Малфой. — Честно, меня не волнует, как ты будешь решать свои проблемы. Сейчас ты отключаешь мозг и направляешь все внимание исключительно на меня. Понял?

— Как прикажете.

И как же эта его покорность возбуждала. Но приходилось держать себя в руках, в конце концов, он сам задумал этот ужин.

Над знанием Артура десятка разных ложек, вилок и бокалов смеяться давно было не интересно, потому что он, черт возьми, все это знал, когда-то давно ловко поставив Малфоя на место. Родительское воспитание никуда не денешь, даже если с двадцати лет живешь в глуши и ешь все одной вилкой.

Правильный выбор приборов, ровная спина, откуда-то из прошлой жизни вспоминающиеся манеры, — все это было для Люциуса картиной по истине завораживающей. Такого мужчину он любил. Равного.

— Зачем тебе дом в Швейцарии? Ты даже на лыжах стоять не умеешь, не то, что кататься.

— Если ты забыл, я просто ахренеть как богат, куда мне по-твоему девать деньги, а? Недвижимость хоть глаз радует.

Связной светской беседы у них не вышло. Оба с внимательностью хищников наблюдали друг за другом, сглатывая явно чаще, чем требовалось. То, как с вилки берется каждый кусочек. Как двигается кадык после очередного тоста «за нас». К десерту в узких брюках было тесно настолько, что дышать ровно было определенно невозможно.

Мороженое так и осталось таять в тарелках нетронутым, когда Люциус с несвойственной ему несдержанностью расстегивал ремень Артура, стоя на полу на коленях. Кровь бурлила в максимальной стадии кипения. Он обожал его член. Черт возьми, он ему поклонялся. Он обожал собственную невозможность взять до конца, вопреки гордости это распаляло еще сильнее, каждый раз заставляя давиться до темноты перед глазами, сглатывая, выпуская, и снова насаживаясь до последней возможности горла. Получая удовольствие от его руки в своих волосах, от его властности и требовательности. От его тяжелого дыхания и почти звериного рычания.

Когда дышать стало решительно невозможно, Малфой выпустил изо рта горячую плоть, сгорая от взгляда голубых глаз, от прикосновений горячей руки по влажным от слюны губам. Глаза в глаза, тяжело дыша, это распаляет до предательской дрожи. Водя рукой по напряженному стволу, посасывая лишь головку, ощущая на языке привкус метала от такой пошлой, но такой прекрасной серьги, он мысленно молится — лишь бы не кончить раньше времени.

— Только не снимай рубашку. Она меня возбуждает.

— Фетишист.

Малфоя ведет от всего происходящего. Он свободой рукой расстегивает тугие пуговицы на рубашке, благодаря за то, что ему не мешают, а затем целует каждый миллиметр горячей кожи, по дорожке волос вверх, к еще одной блядской серьге на его теле — на левом соске. Ее он облизывает и целует, а правый сосок прикусывает, сильнее сжимая руку на члене. Он чувствует его дрожь, его желание. Это последняя капля терпения.

— Возьми меня, — он умоляет, матерясь сквозь зубы на его довольную ухмылку и нарочито медленные движения. Пояс Уизли распутывает целую вечность, издевается. Научился, ублюдок этакий.

Его длинные пальцы внутри едва не доводят до логичного конца. Люциус, полностью обнаженный, сидящий у него на коленях, дрожит как будто его облили ледяной водой. Пот градом катится по спине, стоны чередуются с тихим «блять» до тех пор, пока его не вовлекают в обжигающий, глубокий поцелуй, в котором он, возбужденный до предела, уже даже не чувствует боли, когда его, едва подготовленного, натягивают на себя почти до самого конца. Поза наездника всегда была его самой любимой. Пусть в кресле было совсем неудобно, на это было уже абсолютно плевать. Он сам задал себе такой темп, что собственное дыхание превратилось в один не прекращающийся стон. Люциус наслаждался всем, что происходило, захлебываясь собственными эмоциями. От того, что он абсолютно голый на полностью (и шикарно) одетом партнере. От большого горячего члена внутри, от сильных рук на талии, от поцелуев и укусов в шею и ключицы. Артур обожал кусаться и оставлять засосы, и Малфой обожал каждый этот след, никогда не сводя их с кожи, пока не пройдут сами.

— Артур! Артур, милый… боже…

Ноги дрожали от перенапряжения, ритм через несколько минут окончательно сбился.

— Тшш, остановись.

Уизли целует его, долго, глубоко, удерживая от движений, а потом поднимает, кладя на стол.

Широко разведенные ноги и сжимающийся, но не закрывающийся до конца влажный вход сводили с ума. Он вошел резко, до самого конца, заставляя его выгнуться на столе дугой, стеная и матерясь. Пошлые шлепки кожи о кожу были последней каплей. Он вбивался в него, держась из последних сил, лишь бы не кончить раньше, целуя и кусая его ноги, закинутые на плечи.

— Поцелуй меня, — едва разборчиво простонал Малфой, затуманенным, полным слез удовольствия взглядом смотря на него. — Артур, поцелуй меня.

Стоны обоих утонули в этом поцелуе. Оргазм оглушительной силой обрушился на них почти одновременно.

Малфой чувствовал себя таким до неприличия счастливым, лежа на столе под весом любимого мужчины, член которого пульсировал глубоко внутри него. Это было пьяное, абсолютно непередаваемое счастье, что он даже не думал сдерживать слезы, покатившиеся по щекам. И еще более счастливым он себя чувствовал, когда эти слезы невесомыми прикосновениями сцеловывали с его щек.

Поцелуи, медленные, лишенные жара возбуждения и оттого нежные, со щек переместились на шею, будто прося прощения за каждый засос и укус.

— Я люблю тебя.

— А я тебя, — абсолютно глупо улыбаясь ответил Малфой, дрожащими пальцами гладя шелковую ткань рубашки, которая так и осталась на нем, только теперь к запаху дорогого одеколона на ней прибавлялся запах пота и секса.

Позже, когда с трудом нашлись силы добраться до спальни, они лежали, обнявшись под большим одеялом и смотря в окно на зимнюю ночь.

— И опять уйдешь отсюда в блядской рубашке в цветочек, — тяжело вздохнул Малфой, все еще гладя пальцами валяющуюся рядом на кровати черную рубашку.

— И в свитере в полоску, да. Не в рубашке же за хренову тучу галеонов мне возвращаться.

— Утром пиздюлей получишь, — блаженно улыбаясь, тихо сказал Люциус, удобнее устроившись головой у него на груди.

— А тебя эта мысль так радует.

— Я бы посмотрел.

— На что? Как меня чугунной сковородой по голове бьют? Приходи, посмотришь.

— Ага, и заодно сразу скажу, что засосы и царапины на груди у тебя от меня. Будем честными, да? — и почему это подсознательное желание сказать всем правду было таким смешным и таким горьким одновременно?

— Тогда тебя тоже приложат сковородой.

— В какой ужасной обстановке ты живешь.

— Да пошел ты.

— С Рождеством, Артур.

— С Рождеством, Люциус.

«Я люблю тебя» — мысленно добавили оба.

Так хотелось, чтобы эта ночь никогда не заканчивалась. Но черный шелк был лишь прекрасным мигом, а жизнью была чертова рубашка в цветочек.