Вернувшись на крыльцо, Миранда сняла с себя лук с колчаном и прислонила их к стене лачуги. Малёк раскладывал кукурузные початки из двух пятигаллонных ведер на досках у ног Искры, пока старуха сидела на краешке стула.

– Простыню возьми, простыню, – захлопотала она, а потом крикнула ему вслед, чтобы принес Сестре нож.

Мальчик вошел в лачугу, захлопнув за собой сетчатую дверь.

Миранда села в кресло-качалку рядом с Искрой.

Старуха убила еще одну муху и смахнула ее в ложку.

– Он разве их ест? – спросила Миранда.

Искрина плевательница содрогнулась, когда она подняла ее с пола.

– Дух дома не ест.

– А что он делает?

Старуха раздраженно махнула рукой:

– Дух оберегает меня, а мы с мальчиком подносим ему мух. Какое мне дело до того, что он с ними делает? – Она вытащила из потайного кармана передника короткий крепкий нож. За многие годы Миранда повидала, как этот нож потрошил рыбу, чистил картошку, перерезал веревки. И никогда не затуплялся.

Малёк вернулся с ножом для овощей и белой простыней под мышкой. Нож отдал Миранде, а простыню расстелил на досках между двумя женщинами. Затем высыпал кукурузу из ведер и собрал початки в широкую миску, которую также отдал Миранде. Она коснулась его предплечья и сказала жестами: «Загляни в мой колчан».

Он заглянул. Внутри лежали три свернутых комикса.

– Ты его балуешь, – сказала Искра.

Усевшись на ступеньки крыльца, мальчик открыл первую книжку и увидел охваченный штормом океан и жуткое морское чудище, вырывающееся на поверхность. На его спине, распахнув рот в диком крике, вытаращив огромные безумные глаза, сидел верхом варвар с голым торсом, вонзающий меч твари в шею. Мальчик перевернул страницу, прикусил большой палец, и на Миранду будто ветер обрушилось воспоминание: она сидела там, где сейчас был он, каждый вечер, на закате. Одиннадцатилетняя девочка кормила младенца козьим молоком через самодельную соску из марли, натянутой поверх банки от варенья. Она помогала ему срыгивать, ощущала грубую текстуру его кожи. В то долгое мрачное лето она отдала ему все свое сердце.

– Мелкий, – позвала Искра грубо.

Миранда дернулась, будто старуха всадила в нее крюк.

– Иди охоться. Нам мясо нужно. Потом почитаешь свои книжки.

– Я с ним пойду, – заявила Миранда, убирая миску с колен.

– Останешься, – приказала Искра, кладя початки на колени передника шишковатыми пальцами. – Я сама не справлюсь.

Миранда показала Мальку: «Я буду здесь, когда ты вернешься».

Мальчик заткнул комикс за пояс джинсов, где уже торчала книжка с картинками, и исчез за углом лачуги.

– Вонь от него несусветная, – пробормотала Искра. – Стоит ему летом зайти в дом…

– А мне запах нравится, – сказала Миранда.

– Он каждую ночь припирается спать на полу и сворачивается перед печкой, как пес.

– Он не спит на своем дереве? В чем дело?

Искра пожала плечами и плюнула в свою банку:

– Может, сны дурные. Сама спроси.

После этого они занимались кукурузой молча. Ставили каждый початок, срывали рыльца, шелушили, потом Миранда разрезала их лезвием. Женщины раскачивались на стульях, а те им уютно скрипели. Этот ритм был знаком им много лет: вместо слов – дело, и из бессловесных усилий в этом деле – будь то лущение свежего гороха или потрошение рыбы – старуха и Миранда выработали причудливый семейный язык.

По мере того как дневной свет набирал силу за растущими вниз по склону деревьями, Миранде являлись воспоминания, точно обрывки лихорадочного сна: вода, принесенная из колодца, лилась на горячие камни в низенькой грубой лачуге; теплый пар плясал в свете фонаря на балках под крышей бани; Миранда, укушенная змеей, тряслась, сжимая решетчатую скамью на камнях, ощущая терпкий сухой вкус палки во рту; ведьма рядом с ней походила на пастора за крещением в реке, грубыми руками промывала раны, водя тряпкой, выжатой в кедровом ведре; и слова, которые Миранда не понимала. Ворчала и шепталась. Приходила и уходила. И так всю ночь.

Ее первое отчетливое воспоминание, без бреда: она очнулась на полу рядом с печкой, завернутая и взмокшая под кучей оленьих шкур. Левая рука опухла, перевязанная полосками ткани. Лампа, стоявшая по центру стола, излучала оранжевый и маслянистый свет. Она села, шкуры сползли на пол. Она поняла, что была голой, и подтянула их. Из открытой двери спальни доносился старухин храп – мощный и трескучий, как звук падающего дерева. Что-то шевельнулось в хлебной миске, в свете лампы заиграла тень: тянулась ручка с растопыренными пальцами, а между каждым пальцем была мягкая вееровидная перепонка, похожая на крошечный парус. Миранда встала, прикрываясь оленьей шкурой, и комната накренилась. Левая рука горела и не сгибалась. Правой она ухватилась за стул, чтобы удержать равновесие.

В продолговатой миске лежал ребенок. Его круглые щечки были пепельного цвета, лоб бугрился, а вся голова казалась бесформенной глиняной шишкой. Но глазки, выглядывавшие из-под надбровных дуг, были сосредоточены. Перепончатые пальчики сжимались и разжимались, а Миранда, не в силах удержаться, протянула правую руку и позволила ухватить себя за указательный палец. Когда младенец ее коснулся, она что-то почувствовала – словно произошел некий обмен, передалась энергия, от него к ней, а от нее к нему.

Ведьмин голос заставил ее встрепенуться.

– Он особенный.

Миранда повернулась и увидела в проеме старуху в тонком, чайного цвета халате.

– Но не для пастора, – сказала Миранда.

– Да, не для него.

– А мать, она?..

– Умерла.

Миранда сглотнула ком в горле и снова посмотрела на дитя в миске.

– Хирам? – Она почувствовала, как горячие слезы заструились по ее щекам. – Он?..

Миранда услышала скрип половиц и повернулась, ожидая увидеть, что старуха подходит, чтобы ее утешить, поддержать, обнять, прижать ее щекой к своей груди, но вместо этого увидела лишь, как старая ведьма затворила дверь спальни и отступила. Щеколда звякнула громко и бесповоротно, будто само прошлое закрылось навсегда.

Миранда поставила последний кукурузный початок в миску и сняла с него зерна.

Искра подалась вперед, сидя на краю своего кресла. Коснулась поясницы, напряглась. Рука у нее дрожала.

– Баба? – обеспокоилась Миранда.

Искра покачала головой:

– Я просто старая, на хер.

Миранда нашла в шелухе жирного черного червячка, который цеплялся за еще зеленые листья. Затем выдернула его грязными ногтями.

– Удачи, – пожелала старуха, беря из корзины очередной початок. – Иди порыбачь на него, может, что и поймаешь.

Миранда положила червяка в нагрудный карман своей ковбойской рубашки – та когда-то принадлежала Хираму, края манжет и подола уже истерлись. Она ощущала крошечное создание сквозь ткань, оно было легкое, как желудь. Миранда приложила лезвие к кончику початка, придавив большим пальцем, и провела ножом вдоль ствола. «Шелуха, початок, пища и достаток». Этой поговорке ее научила Искра. Миранда присмотрелась к кукурузе у себя в руках. Она слишком усердствовала с рыльцами, и ее руки пропитались соком от лопнувших зерен. Вдруг яркий полдень показался ей не таким ярким, а леса вдалеке – близкими и опасными.

Она подумала, как ни странно, о Куке. О пистолете, который он ей дал. И который лежал теперь, запертый в старом ящике, где ее отец когда-то хранил снасти.

– Все меняется, на реке? – спросила Искра тихо.

Вот она, странная, невероятная старухина способность чувствовать, о чем думает Миранда, будто существовала невидимая паутина, позволявшая улавливать ее настроение. «Пора уже к этому привыкнуть», – подумала она про себя.

– Возможно, – ответила Миранда вслух.

– Все везде меняется, – сказала Искра, занимаясь кукурузой обеими руками, но сама глядя за перила крыльца, на поросший кудзу холм и линию деревьев за ним.

– Меняется? Что именно?

Искра подняла свою банку с пола и плюнула. Затем обратила темные глаза на Миранду.