Или же то, что ты пробормотала в конце, уже почти засыпая. Не самое пророческое бормотание, но такое сладостное: «Смотри, как я вдруг пишу тебе, как будто уже лет двадцать каждую ночь сижу и болтаю с тобой на своей кухне».

Ты уже понимаешь, из чего я создаю тебя?

И вот именно из-за этих легких поглаживаний я пристрастился к нам с тобой вчера на лужайке напротив пустыни и воочию увидел нас обоих: как постепенно мы перестали понимать написанное. Подул легкий ветерок, моя газета зашуршала, и страницы твоей книги начали быстро переворачиваться сами собой. Время было пять вечера, солнце еще стояло на горизонте, и мы оба чувствовали себя такими светлыми в его лучах – почти прозрачными. Появись там случайный прохожий, все волшебство тут же рассеялось бы, но нас было только двое, и, еще не сказав друг другу ни слова, мы уже были опутаны паутиной наших таких непохожих историй. У тебя своя история, у меня своя, и отрадно видеть, как они стремительно переплетаются друг с другом – так всегда бывает с историями. Ведь иногда, просто идя по улице, чувствуешь, как сердце рвется из груди, завлеченное историей какой-нибудь случайной прохожей. Чаще всего эти выкорчеванные из почвы истории тут же умирают, а причастные к ним люди так и не понимают, что потеряли; остается лишь легкая сердечная боль, которая, впрочем, тоже скоро стихает. У меня это уныние иногда может продолжаться еще несколько часов, как будто я пережил небольшой душевный выкидыш – смерть истории.

(Ты здесь? На мгновение мне почудилось, что я тебя теряю. Именно в минуту наивысшей близости ты вдруг скорчилась и отпрянула. Я снова вышел из берегов? Или сказал что-то лишнее?)

Скажи: ты правда поставила пластинку с песнями из фильма «Грек Зорба» и танцевала сиртаки в гостиной, со мной и с Энтони Куинном? Но почему же ты рассказала мне только теперь? Почему не преподнесла мне этого сразу, когда я поведал тебе о моем лесном танце?

Но хотя бы созналась, что тебе на страницу упал мертвый зимородок, когда ты скрыла это от меня. Поддайся, поддайся же мне, хоть немного разожми побелевшие пальцы. Жалко, что ты не отправила мне хотя бы несколько твоих зажатых в кулачок детских фотографий (наверняка ты была одной из тех высоких девочек, которых всегда ставят в задний ряд). И еще жальче, что меня нет с тобой по утрам, чтобы согреть твои пальцы и погладить их тонкие фаланги, когда ты просыпаешься. Что ты сжимаешь там так крепко?

И что значит – ты была «доброй королевой класса». А была и злая?

Но хватит этой тягомотины, приди, давай же скорее встречаться: вдруг в пять часов, когда мы еще были очень далеки друг от друга, раздался неведомый душераздирающий скрежет. Вообрази себе ржавую молнию, которая стремительно разъезжается где-то в земном чреве, вдоль и поперек всей лужайки. Наши с тобой взгляды испуганно заметались вправо и влево, и твои глаза, большие, карие и красивые, на мгновение встретились с моими. Мы оба резко выпрямились и подскочили, как будто движимые одной лишь силой наших взглядов. (Это понятно? Тебе ясна картина? Я хочу, чтобы ты в точности увидела то, что нарисовалось в моем воображении.) Я вижу, как ты пленительным движением сгибаешь и вытягиваешь свои длинные ноги под платьем, вижу твои точеные щиколотки. Ты нетвердо встаешь, пошатываясь, словно беспокойная лань. Правда, отчего ты так испугалась, когда я написал, что нас обоих нет в живых? И что прячется за этим твоим «Ой, Яир, я не знаю, с чего начать». Начни, и понимание придет само собой (в последних письмах ты много вздыхаешь, обратила внимание?). Ведь для меня ты такая живая в том великодушии, которым преисполнено твое тело, и вообще – твоя цельность, полнота во всем, к чему бы ты ни прикоснулась, и то, как ты вплетаешь меня, нить за нитью, в свою повседневность… О чем тут говорить, ты такая живая!

А я – на другой стороне лужайки, вроде-бы-олень, но не слишком крепкий, без ветвистых рогов и мощных бедер, олень-секретарь, узкогрудый и лысеющий (как унизительно это продолжающееся облысение) – и тоже изумленно ищу источник шума, нарушившего гармонию, которой я так наслаждался, исподтишка наблюдая за тобой. Тебе вообще интересно продолжение этой истории после того, как я себя описал? Скажи правду – если и впутываться в такой несусветный романтический переплет, то не лучше ли хотя бы с настоящим оленем?

Ладно, ладно, я знаю, что тебе нельзя задавать подобных вопросов. Как ты разъярилась от моего «не без изъяна». Ты не делаешь поблажек в таких вопросах, верно? Даже если я говорю это шутки ради: ты совсем не знаешь людей, которых исчерпывает определение «уродливый»? Правда? Хорошо, пусть так. Но также ты отказываешься принять то, что называется «общепринятой закономерностью отношений между мужчиной и женщиной»… Скажи, сколько лет мне понадобится, чтобы раскрыть тебе глаза?

И еще то, что ты назвала «конфиденциальностью вранья» —

Мне лучше помолчать, верно?

Иди же, взгляни туда, побудь с нами. Со всех сторон нас окружал свистящий шепот земли, и мы оба подумали о яде, об оскверненном рае. Не знаю, знакомо ли тебе это чувство – нечто чужеродное, но в то же время до боли знакомое стремительно расползается по всем живым тканям. Слушай со мной, прислушайся хорошенько, со всех сторон этот шепот и шорох, как в предвкушении грязных, гнусных сплетен («срсрсрсрс…»). Может, оттого наши сердца вдруг сковало внезапным страхом и чувством вины – даже твое сердце, Мириам, твое непорочное сердце, от которого никто на свете не станет допытываться, чем и с кем ты занимаешься. Признай, признай же, как скоро змеи начали жалить нас изнутри, верно? Они наказывают нас даже за желания наших сердец, даже за сладостные грезы. Я тут же слышу, как сладко причмокивает мой отец, рассказывая матери, что он застукал своего начальника, полковника, в кабинете за поцелуем с какой-то солдаткой.

Довольно. Я утомился. Добрый дух меня покинул. Посмотри, как сложно мне представить даже самое начало. Тоннель совсем забился грязью и камнями.

(Продолжу позже.)

Я.

Ночь.

И вот, наконец, в этот самый миг, раскрылась загадка земных недр, и тысячи водяных струй брызнули из потайных поливалок (ну конечно, что еще я способен выдумать). Мы оба вскрикнули от неожиданности и побежали, куда глаза глядят – но только не в единственно верном направлении, только не наружу. Да и что нам было делать снаружи? Мы улыбнулись и нарочно повернули не туда, нас манило и влекло самое мокрое, самое затопленное место, на котором сомкнулись все струи воды, и там мы, наконец, удивленно столкнулись, крепко схватились друг за друга и обнялись, несчастные беженцы наводнения, крича явно громче, чем это было необходимо:

– Нужно как-то отсюда выбираться!

– Дай хотя бы твою книгу, чтобы не намокла!

– Но ты в воде точно так же, как и я!

Но, в общем-то, мы уже не двигаемся, смотрим сквозь воду, от которой немного синеют губы, и капли света поблескивают в твоих прекрасных волосах, каштановых, густых и непокорных, с несколькими тонкими нитями серебра (никогда не крась их! Это последняя просьба приговоренного к тебе: пусть их постепенно запорошит серебром). Мы дышим слишком быстро, смеясь над собственной глупостью, над тем, как попали в ловушку и вымокли, совсем как дети, полощем горла заполнившей их водой, и пьяные слова плавают у нас во рту. Взгляни на нас – какие мы вымытые и блестящие в этих струях, словно бутылки, уцелевшие после кораблекрушения, – и внутри нас все еще спрятаны письма. А пока что видно по нам невооруженным взглядом? Например, что ты старше меня, ненамного, и сдается мне, что разница в возрасте немного тебя пугает. Но я никогда не был твоим учеником и вдруг слышу, как говорю тебе без малейшей логики – только потому, что мне просто необходимо сказать сейчас же, пока мы еще в воде, – что всегда, почти по сравнению с каждым человеком, иногда даже с моим сыном, мне почему-то кажется, что я – младший, менее опытный, юнец. А ты слушаешь и тут же все понимаешь, как будто само собой разумеется, что мужчина первым делом сообщает женщине подобные сведения, повстречавшись с ней в воде.