Потом я подумал: в кармане у меня было твое письмо с той фразой, которая при первом прочтении показалась мне немного загадочной и отвлеченной – о горе, которое ни с кем невозможно разделить, которого достаточно ровно для одного.

11.5

Да, конечно, моя дорогая, несравненная, все сердцем, а ты как думала…

Вдруг между нами стало просторней, правда? Я будто почувствовал твое дыхание по ту сторону страницы. Твои плечи немного расслабились.

Да еще и все эти краски, и цветы, и запахи, могучей струей хлынувшие на бумагу, – вплоть до этого момента ты почти всегда писала в черно-белых тонах. И тот факт, что в конверте, наконец, оказалось две страницы (ты права: на двух крыльях можно уже и оторваться от земли). Как чудесно, что ты решила привести меня к себе домой не по главной дороге, по которой ходят все, а со стороны дальней дамбы в Эйн-Кереме[6], сквозь долину, и, как я понимаю, проведя меня мимо каждого цветочка, каждого дерева и чертополоха, чтобы мы поздоровались с ящерицами, кузнечиками и ходулочниками. Много лет никто не водил меня так – словно ягненка на пастбище, – но как устоять перед твоим очарованием, когда ты вдруг оживленно хохочешь, бежишь впереди меня, гладя каждый аронник и алцею и каждый ствол оливкового дерева. А посмотри на шалфей, как он цветет, как пышно он разросся, как щедро благоухает. Не говоря уже обо всяких зверобоях и трясунках – скажи мне, от кого ты узнала все эти названия и запахи, откуда тебе известно, как мять листья в руках и какие они на ощупь, и про чернильные орешки, и про рябчиков[7]?

Хорошо, что я быстро читаю. И все же я с трудом поспевал за тобой, пока ты карабкалась, хватаясь за камни. Куда ты несешься? Я и не воображал, что твое большое мягкое тело может так двигаться. Ты пишешь, словно мускулистая, непредсказуемая львица… Твои слова источают острый и живой запах, запах пота, земли и пыльцы. Ты прекрасна в своем ликовании, катаясь по маковому полю, бросая в меня пригоршню овсяных колосьев (я тут же бросаю такую же в тебя! Вы тоже в детстве играли в игру «сколько детей у тебя будет»?).

Белая маргаритка с желтым рыльцем запуталась у тебя в волосах, и на мгновение во мне скорчилась безрукая беспомощность: я не мог вытащить ее из твоих локонов, как не мог подсадить тебя, когда ты карабкалась на террасы, и вообще – не получив ни единой царапины, ни единого укуса, не слизав твоего пота, – а только написав обо всем этом, – я уже тоскую.

Хорошо, что ты остановилась в мошаве[8] поболтать с выводком детворы на прогулке и я смог отдышаться. Я обратил внимание, что ты нарочно умолчала, был ли среди них твой малыш (судя по твоему описанию, можно подумать, что они все твои). И вообще, в двух последних письмах ты, мне кажется, загадываешь мне ребусы, исчезая и появляясь, одаривая меня загадочной, задумчивой улыбкой. Прекрасная, я с тобой, едва живой, я следую за тобой твоими тайными проходами между домами и заборами до самых ворот твоего дома – синих с веснушками ржавчины. Откуда ржавчина, может, у вас в доме нерадивый хозяин? Все, я молчу… Да и как думать о таком, когда ты являешься мне из водоворота воображаемого платья, и на одно мгновение в этом вращении – не знаю, почувствовала ли ты – вновь распахиваешься передо мной во всех твоих возрастах, и твои карие глаза блестят, как два слова, которые ты шепчешь мне, и как (сравнение напрашивается само собой) две косточки в раскрытой мушмуле: «Хочешь войти?»

Да, конечно, дорогая моя, несравненная, всем сердцем, а как же.

(Утро)

Ночью, во сне, меня осенило: может, это тот самый друг, чьи дневники ты читаешь раз в несколько дней, желая узнать, что происходило с ним в этот же день, но только десятки лет назад? Тот, кого уже во втором письме ты назвала своей утренней молитвой?

Не злись, что я попытался угадать, в какую из твоих сокровенных бесед влезаю. Я всего лишь решил немного поиграть в детектива. Вскочив с постели посреди ночи, я что-то полистал, и точно! Нашел его запись в дневнике за 1915 год, ровно в тот день, когда ты вдруг ответила мне – четвертого мая:

«Раздумываю над отношением людей ко мне. Как бы мал я ни был, нет никого, кто понимал бы меня полностью. Иметь человека, который понимал бы, жену, например, – это значило бы иметь опору во всем, иметь Бога»[9].

И даже если моя дикая догадка ошибочна, даже если я зашел слишком далеко, хочу подарить тебе кое-что взамен, из того же дня, от того же человека:

«…Порой мне казалось, что она понимает меня, сама о том не ведая, – например, когда она ожидала меня, невыносимо тосковавшего по ней, на станции подземки. Стремясь как можно скорее увидеть ее и думая, что она ждет меня наверху, я чуть не пробежал мимо нее, но она молча схватила меня за руку»[10].

Я.

16.5

Ты – настоящая загадка.

«Необязательно разгадывать, – говоришь, – только побудь со мной». Хорошо, я с тобой, иду мимо вашего сада, мимо маленького рая, который вы сотворили для себя (поднявшись на балкон под сенью бугенвиллеи, я наконец увидел тот самый сиреневый лепесток, растекшийся по «интимно-анонимному»), а ты уже впорхнула внутрь. Я все еще не мог прийти в себя после всей этой дороги – а потом меня залило, просто затопило светом, и теплом, и богатством красок, джунглями огромных цветочных горшков, шерстяными коврами, гобеленами, пианино и стенами, от пола до потолка заставленными книжными стеллажами. Я тут же почувствовал себя в безопасности, даже беспорядок был мне знаком.

Значит, вот и все? Я внутри, в твоем доме. У тебя великодушный дом, и не просто великодушный – кипучий, настоящая река, вышедшая из берегов, верно? И в некотором смысле, как ты сама заметила, у тебя тут «антикварная лавка». Я выучил этот дом наизусть, даже сделал набросок на листе бумаги, поэтому я знаю, где стена с фотографиями, на каком окне стоит оранжево-красный витраж, а где кувшины из синего хевронского стекла, как по утрам в них преломляются солнечные лучи и как они рассеиваются по полотну с филигранью (что это такое на самом деле?). Но в первую очередь я видел тебя, твои слова, вдруг ты начала писать, словно… обратила внимание?

Понимаешь, о чем я?

Я ни в коем случае не упрекаю тебя, не дай бог. Это всего лишь вопрос или даже, скорее, невольно вздернутая бровь: потому что по дороге от плотины ты была безудержно счастлива. Ты ликовала, и я воспрянул духом вместе с тобой. А в доме, как бы это объяснить, мне показалось на мгновение, что ты как будто немного вспыхнула…

Бегом-бегом, из комнаты в комнату, почти задыхаясь, обезумев, совсем не в твоем темпе, и когда я думаю об этом сейчас, – уже не в тонусе, без напряжения словесных мышц, как будто ты ужаснулась от самой себя, что так поспешно ввела меня в ваше личное пространство. Или, может, просто хотела показать мне, что и ты так можешь, прямо как я?

Какой я дурак, видишь, на что я жалуюсь? Вот бы и я так смог – радоваться словно впервые, как ребенок перед картиной, уже несколько лет висящей в гостиной, или из-за банки соленых огурцов, изумиться большому и толстопузому глиняному кувшину…

Какое счастье, что сейчас я могу откинуться на спинку стула и рассказать тебе, что почти с самого начала я чувствовал себя немного пристыженно, а главное – чувствовал, что меня слишком много (что я пенюсь, переливаюсь через край, и так далее). Может, потому, что в тот вечер ты показалась мне такой сдержанной, такой самодостаточной. Было в тебе что-то безупречное, кристально прозрачное, была в тебе строгость, граничащая с упреком, – упреком мне, незнакомцу, – и вдруг этот шумный дом.