Фокусник вызвал добровольца, и один паренек из толпы – американский турист – подошел и положил голову в колодку. Важничая что есть мочи, фокусник измерил окружность его шеи, срезал лезвием гильотины одну волосинку с его головы, поставил перед ним плетеную корзину, и все вокруг захохотали.
И вот, когда фокусник поднял лезвие, паренек вдруг протянул через колодку обе руки и, не задумываясь, инстинктивным и очень умилительным движением притянул корзину поближе – так, чтобы его голова «упала» точно в нее.
Все снова засмеялись, а я вдруг разволновался – как будто ты была там со мной и я показал тебе что-то свое, то, что мне не под силу объяснить словами.
28.6
Отправляю снимок, который, возможно, тебя порадует.
Сегодня утром я нашел в старой подшивке «Слова недели» (не случайно!) фото твоего кузена Александра. Уж прости, но я определенно могу понять истерию твоих родителей: не только потому, что он был шестью годами старше тебя; что-то есть в его внешности, в его волчьем взгляде…
Посмотри, к примеру, как он стоит на победном пьедестале. Эта улыбка. (Но я вынужден признать, что даже в идиотской шапочке для плавания и с медалью он выглядит довольно внушительно, самый что ни на есть альфа-самец высшей категории. Эти плечи, мускулы на груди и на руках.)
Ужасно, не правда ли? Созерцать всю эту силу и самодовольство, думая: он и не догадывается, что через пять лет будет лежать мертвый на трамвайных путях.
Я пытаюсь уловить сходство между вами – ведь фото было сделано на той же неделе – и не нахожу в нем тебя. Что это значит? Что твоя мать была права? И все же мне кажется, что я считываю внезапную мягкость в области рта, в линии нижней губы. Значит, может, даже такой бывалый Казанова, как он, чуток растаял из-за того, что это был твой первый поцелуй, и единственный – с ним?
Но есть еще кое-что непонятное: я заглянул в газеты периода следующей Маккабиады[16], три года спустя, и обнаружил, что он опять был в составе сборной Бельгии (но на этот раз без медали). По моим подсчетам, тебе было тогда лет шестнадцать с половиной – уже не тот возраст, когда тебя можно было бы запереть дома, запретить тебе с ним видеться или любым другим путем уберечь от неблаговидных занятий (а он, конечно же, приходил к вам домой передать привет от семьи…). И меня немного поражает, как после описанной тобою бури эмоций, после горячих клятв, после того, как ты мечтала о нем целый год, отправляла ему надушенные письма и т. д. – как ты могла отказаться снова с ним встретиться?
Я допускаю, что за три года ты повзрослела и поняла, что была для него лишь сиюминутным увлечением, да и он не совсем мужчина твоей мечты. Но все-таки, разве тебя не снедало любопытство? Тебе не хотелось просто прийти и сказать – погляди на меня теперь, посмотри, как я выросла, я уже не твоя маленькая сестричка…
(Не понимаю, почему мне делается так грустно, когда я думаю о его последнем приезде.)
Кстати, о поцелуях: передай привет той родинке, с которой ты распрощалась, когда начала превращаться в женщину. Ту краткую близость с тобой я не забуду, она была прекрасна. Может, когда-нибудь, в следующей жизни, я поцелую и родинку.
30.6
«Какая дивная погода, Луиза, какое щедрое солнце! Все жалюзи у меня закрыты, пишу в потемках».
Так писал Флобер Луизе Коле. Я наткнулся на эти строки сегодня и, несмотря на твою язвительность (я действительно все время кого-то цитирую?), увидел в этом знак для нас с тобой.
В последние два дня я много думал о твоем предложении – об этом странном предложении, запоздавшем на десятки лет. Ты вынудила меня вернуться в не слишком любимое мною время. Кроме того, я не уверен, что история, которую я откопал, будет достойной «парой» твоей истории – и уж точно не «парой» той девочке, которой ты была, умнице-разумнице, всегда действовавшей твердо и без колебаний, как мне кажется… Сказать по правде, Мириам, я вовсе не уверен, что та девочка выбрала бы себе в пару того мальчика, каким был я.
Мне было лет тринадцать. Не буду описывать, как я выглядел, – это тебя рассердит, а куда мне тягаться с теми, кто сильнее меня – но я, очевидно, привлек к себе некоторое внимание, после того, как одна умственно отсталая девочка из нашего района похитила меня и провела надо мной операцию без наркоза. Сейчас ты скажешь, что я всегда все описываю более драматично, чем в жизни, но именно это она со мной и проделала.
Не знаю, сколько ей было лет, она даже не умела разговаривать, только порыкивала. Жилистая, мужеподобная, неповоротливая дылда, несчастная дурочка, над которой я всегда насмехался, подкарауливая, когда отец выводил ее на прогулку (он ходил с палкой, чтобы защищаться, на случай, если она нападет на него, можешь себе представить?). В течение нескольких лет я возглавлял в нашем квартале группу организованного глумления над нею, изощрялся в самых злобных способах поизмываться над ней и над ее бедным отцом, делал надписи мелом на асфальте, рисовал всякие рисунки…
Ты вправе спросить, почему я над ней смеялся. Почему, несмотря на всю свою трусость, я решил привлечь всеобщее внимание к ней и только к ней? А как я над ней насмехался – сколько ядовитого остроумия я в это угрохал, и не спрашивай! Короче, однажды ей удалось сбежать из дома. Ее отец упал в обморок на лестнице, и всех соседей и ребят из нашего квартала призвали на поиски, приехала полиция – в общем, полный караул.
Я потихоньку улизнул ото всех и отправился в конец улицы, на пустырь, где теперь построили большую гостиницу. Там, в одном из самых заброшенных углов, высилась гора скопившегося за многие годы мусора: старые матрасы, плиты, маленький неработающий холодильник и прочий хлам со всего квартала. А позади этой свалки, у забора, густо росли кусты, образовывая маленькую темную пещеру. Там я любил уединяться, уверенный, что о нем никому, кроме меня, не известно.
Было у меня предчувствие, что она пойдет туда. Что животный нюх приведет ее в это место, куда ни один нормальный человек не сунется. И точно – стоило мне шагнуть в темноту, как она прыгнула на меня. И в тот же миг я с удивительным смирением понял, что меня-то она и ждала.
Знаешь, не помню уже когда, ты спросила – может, говоря о громоотводе, – случалось ли мне когда-нибудь по-настоящему звать на помощь. Раздирая горло, выпучив глаза от ужаса и отчаяния. Возможно, шанс мне представился именно в тот раз – когда она тащила меня в кусты. Но я молчал. Об этом весь рассказ, Мириам.
Она повалила меня на землю, улеглась сверху и, не теряя ни минуты, с невероятной, свирепой силой начала растирать свое тело моим, словно они были двумя кремнями. Я не мог пошевелиться, будто потеряв сознание, но видел и слышал все. Она была настроена серьезно – и пылала какой-то безумной идеей, испепелявшей ее изнутри, – невообразимой идеей, которую только я один в целом свете мог понять. И это было даже не что-то сексуальное – то есть не сексуальное в обычном понимании страсти. Все было гораздо сложнее и, как бы это сказать, веяло замогильной сыростью, как будто она желала перемолоть в порошок все то, из чего мы оба были слеплены…
Нужны ли подробности?
Все минералы, вся сырая порода, моя и ее. Почему? Не знаю (знаю, знаю). Чтобы создать заново лучшие версии нас, уравновесить, что ли, или как-то «нивелировать» все, чего было слишком много или мало в ней и во мне, в наших телах и в душах (можно понять такую фразу? Она имеет смысл безотносительно меня?). Просто создать нас обоих заново, чтобы мы стали лучше или, может, чтобы нам самим было легче переносить себя, переваривать все, чего в нас слишком много или мало… Вот такая странная история, отсталая девочка хотела создать меня заново. Клянусь тебе, именно эта мысль блуждала в ее исковерканном мозгу, и только я один ее понял. Поэтому я не звал на помощь, это было наше личное дело, ее и мое. Не верю, что я вдруг об этом рассказываю.
