Ну и конечно, эта «лиса-прелесть», которая в конце стремительно вместила в себя двух утонченных нежно-мудрых красавиц! Даже сейчас, когда пишу этот текст, рот расплывается в улыбке, и внутри – щекочущий фонтанчик наслаждения…

Отношения с русским языком выясняла долго. Наслаждаться его общепринятыми вершинами, в том числе Пушкиным, получалось редко. Уж скорее, Тютчев, Анненский, Хармс. На фоне строгого немецкого «великий и могучий» казался расхлябанным: раздражало обилие префиксов, которые слишком много на себя брали, и бесконечное дребезжание суффиксов – все эти «оньки» и «ечки». Органично это звучало только у Достоевского. Но в писатели я тогда не собиралась, и такие мелочи жизни до поры не слишком волновали. Потом, когда пошли свои тексты, пришлось пересмотреть отношения с этим предметом.

Может быть, еще раньше русский язык привел меня в трепет, когда взялась читать Зощенко. Что-то в нем было такое, что задевало до боли. Или во мне самой к этому времени уже начиналось какое-то словесное воспаление? Вот он тоже – из великих Учителей.

И еще, в связи с языком, не могу не сказать о Хармсе. Однажды он выстрелил в меня зарядом невероятной силы, чудесным живым ароматом, которой разлил, совершенно непонятным – «неконвенциональным» – способом, в этом своем стихотворении.

Выходит Мария отвесив поклон

Мария выходит с тоской на крыльцо

а мы забежав на высокий балкон

поем опуская в тарелку лицо.

Мария глядит

и рукой шевелит

и тонкой ногой попирает листы

а мы за гитарой поем да поем

да в ухо трубим непокорной жены.

Над нами встают золотые дымы

за нашей спиной пробегают коты

поем и свистим на балкончике мы

но смотришь уныло за дерево ты.

Остался потом башмачок да платок

да реющий в воздухе круглый балкон

да в бурное небо торчит потолок.

Выходит Мария отвесит поклон

и тихо ступает Мария в траву

и видит цветочек на тонком стебле.

Она говорит: "Я тебя не сорву

я только пройду поклонившись тебе".

А мы забежав на балкон высоко

кричим: Поклонись! – и гитарой трясем.

Мария глядит и рукой шевелит

и вдруг поклонившись бежит на крыльцо

и тонкой ногой попирает листы,

а мы за гитарой поем да поем

да в ухо трубим непокорной жены

да в бурное небо кидаем глаза.

      12 октября 1927

Мой доктор

Неожиданное развитие отношений с языком стимулировал человек, никакого отношения к писательскому делу не имевший, которого я про себя называю «мой доктор». С этого общения начался новый период в моей жизни, поэтому расскажу все по порядку.

В 1993 году поняла, что тело разваливается на части, и что дальше так жить нельзя. Все попытки как-то решить мои проблемы с помощью официальной медицины потерпели фиаско. Тогда в моей жизни и появился этот, важный для меня, человек – доктор-гомеопат, назовем его А.А. Не хочу называть его настоящего имени, тем более, что потом выяснилось, что разные люди знали его под разными именами. Еще оказалось, что врач – последняя его специальность, а до того он был математиком. Уже после его смерти узнала, что ко всему прочему он был вполне известным в соответствующих кругах экстрасенсом.

Итак, подруга дала мне телефон доктора-гомеопата А.А., и я позвонила. Мужской голос поинтересовался, кто я и зачем звоню. Сказал, что может меня записать к доктору, но прием будет только через месяц. Я ответила, что рассчитываю протянуть еще месяц, записалась и повесила трубку. Во время этого короткого разговора как-то очень ярко вспыхнуло тело. Подумала: если такая мощная энергия у секретаря, то каков же его шеф?! Позже догадалась, что со мной в тот раз сам доктор и разговаривал – он не был богат, и не было у него никаких секретарей.

В назначенный день приехала на прием. Сидела в коридоре, ожидая своей очереди. Дверь кабинета открылась, вышел высокий мужчина лет сорока в строгом костюме при галстуке. Был не то чтобы красив, а как-то необыкновенно значителен, даже величественен, при этом двигался не спеша, очень расслабленно. Пригласил очередного пациента. «Загордившийся ангел», – такое фантастическое определение выстрелом прозвучало в голове как спонтанная реакция на первый контакт. И да, в каком-то смысле, это так и оказалось.

Этот человек диагностировал своих пациентов, не требуя никаких анализов и справок, внутренним зрением, различая их недуги. В тот раз он сидел за столом напротив, смотрел не то на меня, не то сквозь меня и все мне про меня рассказывал, где у меня что болит. И главное, почему болит, и что с этим делать. Было такое чувство, что при этом он перебирал все мои внутренности – тело откликалось на перемещение его взгляда.

Конечно, я рассказала о чудо-докторе маме и тете, когда в очередной раз приехала их навестить.

– Знаешь, у кого ты была?! – воскликнула тетя.

И тут выяснилось, что она тоже знает этого доктора. Больше того, три года назад она и мне предлагала с ним познакомиться. Тогда она назвала его «экстрасенсом», а поскольку я не верила ни в каких экстрасенсов, то знакомиться с шарлатаном наотрез отказалась.

Что же это получается? «От судьбы не уйдешь» получается?

Позже я ездила на приемы к доктору домой, и каждый раз в метро, минут за двадцать до назначенного времени, тело вдруг как будто спотыкалось, наткнувшись на невидимую преграду, отчего на мгновение становилось очень жарко. Это доктор, сидя у себя за столом, проверял, не опаздываю ли я на прием.

Кроме того он знал кучу всяких языков. Однажды мы встречались в метро – он должен был передать мне какой-то рецепт. Рядом оказались женщины, говорившие на непонятном языке. Доктор прислушивался несколько секунд к их речи, потом сказал:

– Говорят по-сербски…

Дописав до этого места, подумала, что надо бы спросить моего доктора, хочет ли он вообще, чтобы я о нем писала. Он умер, а потому прямо задать этот вопрос, скажем, по телефону, уже невозможно. Но я в этой жизни столько раз общалась с людьми, которых уже нет, не считая существ, которые по этой земле никогда и не ступали… Так что я поставила фантом моего доктора перед собой, для надежности взяла в руки маятник и позвала А.А. Не сразу, секунд через тридцать маятник показал мне твердое ДА. Поздоровалась, сказала благословение его душе, спросила, могу ли написать о нем. Да, могу. И даже с восклицательным знаком, очень настойчиво. Поэтому продолжаю.

Мой доктор оказался человеком, во многих отношениях чудесным, но почему в ту первую встречу я услышала «загордившийся ангел»? Долго не могла найти ответа, пока однажды он сам ни ответил. Между прочим, он сказал:

– До всего в этой жизни я дошел сам.

И вот на этих словах во мне снова вспыхнуло то: «загордившийся ангел».

Что значит «сам»? Кто в этой жизни бывает сам? Неужели, при всей своей сверхчувствительности, он не ощущает связи с великим множеством людей, ныне живущих и бывших до нас, которые учили и учат нас всем, что сказали и сделали. А наши предки, которые продолжаются в нас, в каждой хромосоме нашего тела?! А связь с бесплотными мирами, которые интересуются нами и сотрудничают с нами? Что это так, я тогда уже не сомневалась. Подумала: какая страшная отделенность!

Не посмела сказать ему об этом. Кто я, чтобы учить его? И много раз потом жалела, что не посмела. Особенно корила себя после его смерти. Он потому и умер, что «сам». Хотел справиться со своей болезнью в одиночку, а когда все же обратился за помощью – было уже поздно.

Маятник

Во время одного из первых приемов доктор А.А. спросил, кто я по профессии, кто мой муж, чем занимается. Наблюдая за работой мужа и разговаривая с ним о картинах, я пыталась сформулировать для себя некоторое понимание живописи, и в ответ почему-то решила изложить эту концепцию доктору. Послушав несколько минут мои философские выкладки, он остановил меня странным резким восклицанием:

– Погодите, погодите… Вы кто?

Не думаю, что его заинтересовала теория живописи, скорее, он не ожидал от меня суждений такой степени абстрактности. С этого момента стал наблюдать за мной с некоторым интересом. Потом признался, что именно тогда увидел мои возможности, на которые прежде не обратил внимания.