– Раньше знал. Теперь – нет.
– Все еще ездит на отцовском «Мустанге».
– Помню, как Рок-старший его купил. Пол-улицы тогда собралось. Еще бы. Машина – зверь.
– Ты еще мечтал угнать его.
Винсент усмехнулся.
– Не угнать, а позаимствовать. Покататься и вернуть.
– Брендон обожает свой «Мустанг». Наверное, видит в нем былые времена. Да ты взгляни на него. Прическа, прикид – он будто в семьдесят восьмом жить остался. Нисколько не изменился. Да и мы – прежние, если по большому счету.
Винсент откупорил пивную банку, но медлил сделать глоток.
– А Марта Мэй – она тоже почти прежняя?
Уок ответил не сразу. Имя «Марта Мэй» из уст Винсента вогнало его в секундный ступор.
– Она адвокат, занимается в основном семейными делами. Живет в Биттеруотере.
– Мне всегда казалось, что вы предназначены друг другу. Знаю, знаю – юность зеленая и все такое; да только ты так на нее смотрел, Уок…
– Примерно так же, как ты смотрел на Стар.
Ресивер зазевался, мяч упал и запрыгал к воротам. Брендон Рок вскочил и со скоростью, удивительной для хромого, ринулся на поле. Сгреб мяч, но не ресиверу бросил, а квотербеку. Тот поймал его на лету.
– Мастерства не растерял – по крайней мере, в плане бросков, – констатировал Уок.
– По-моему, для него это только в минус.
– К Стар пойдешь?
– Она ведь сказала тебе, что видеть меня не хочет.
Уок нахмурился, Винсент улыбнулся.
– Я ж по тебе как по книге читаю, Уок. И всегда так было. Ты вот выдал, что Стар нужно время; ну не бредятина ли, думаю. Тридцать лет – куда еще-то? Потом рассудил: она права. Иногда за событием стоит слишком много. А у тебя-то с Мартой как?
– Марта… мы больше не общаемся.
– А подробнее?
Уок откупорил вторую банку.
– Ночь после приговора мы провели вместе. Она забеременела.
Винсент пристально смотрел на футбольное поле.
– Отец у нее священник. Да ты знаешь. И про должность его, и про характер.
– Вот же дерьмо.
– Полнейшее.
– Марта мечтала о рукоположении. Хотела пойти по святым отцовским стопам.
Уок откашлялся.
– Короче, он ее заставил… сделать аборт. Для ее же блага. Мы, типа, сосунки, куда нам… Только, знаешь, некоторые вещи – они… через них не перешагнуть. Ладно бы сам преподобный Мэй; его взгляды я еще стерпел бы. Но Марта! Она смотрела на меня, а видела собственную ошибку.
– А ты что в ней видел?
– Я-то? Я видел в ней всё. Целую жизнь – такую, как у моих родителей: пятьдесят три года душа в душу, сын, дом, общая судьба…
– Марта замужем?
Уок пожал плечами.
– Шесть лет назад я отправил ей письмо. Перед Рождеством. Вытащил, знаешь, старые снимки; раскис. Она не ответила.
– Еще есть время все уладить.
– То же самое касается тебя.
Винсент поднялся.
– Я, Уок, на тридцать лет с улаживанием опоздал.
* * *
Бар находился в Сан-Луисе: проехать немножко по хайвею, мимо непаханых равнин, и свернуть к Алтанон-Вэлли.
Автомобиль – старый «Джип Команч» – Стар одолжила у Милтона. Климат-контроль не работал, и Дачесс и Робин высунулись в открытые окна, словно пара щенят. Им совсем не улыбалось тащиться поздно вечером с матерью, но делать было нечего. В последнее время такие поездки случались каждый месяц.
Дачесс взяла с собой домашнее задание – проект с семейным древом; все боялась растерять листы, прижимала их к груди как могла крепко, идя парковкой вслед за Стар. Мать проскользнула между двумя пикапами, открыла дверь. Она несла футляр с гитарой. Джинсовые шорты-обрезки оголяли ползадницы, топ был с большим декольте.
– Зря ты это напялила.
– Ничего ты не понимаешь.
Дачесс выругалась вполголоса, но мать услышала, обернулась.
– Очень тебя прошу: не вмешивайся. Следи за братом и не создавай мне проблем.
Дачесс повела Робина к самой дальней кабинке. Подтолкнула на диванчик, сама уселась с краю: она будет защитой, стеной. Потому что в подобных заведениях ее брату не место. Стар принесла им по стакану содовой. Дачесс разложила на столе свои бумаги. Для Робина был припасен чистый лист. Дачесс не забыла и его пенал, и теперь достала оттуда карандаши.
– А мама будет петь песню про мост? – спросил Робин.
– Она всегда ее поет.
– Мне эта песня очень нравится. А ты будешь петь с мамой?
– Нет.
– Хорошо. Потому что мама тогда расплачется, а я на это смотреть не могу.
Дым над переполненными пепельницами, панели и мебель из темной древесины, над барной стойкой гирлянда треугольных флажков. В меру темно. Дачесс расслышала смех. Понятно. Мать пьет с какими-то двумя типами. Не может настроиться, пока не употребит пару опрокидышей.
На столе стояла пиала с орешками. Робин потянулся к ней, Дачесс перехватила его ручонку.
– Не трогай. Знаешь, какими лапами сюда лазают? Прямо после сортира.
Она уставилась в свой проект. Для отца было оставлено место – слишком много места, несколько длинных незаполненных «веток». Накануне отвечала Кэссиди Эванс. Изложила свою родословную, показала плакат. Извилистая, вся из себя благородная ветвь тянулась к Кэссиди аж от самого Дюпона[12]; подача же была столь уверенной, что Дачесс почти чувствовала запах пороха.
– Я тебя зобразил.
– И-зобразил.
Дачесс взглянула на рисунок, улыбнулась.
– Неужели у меня такие здоровенные зубищи?
Она принялась легонько щипать Робина за бока. Он залился смехом столь звонким, что Стар погрозила им обоим: не шумите.
– Расскажи про Билли Блю Рэдли, – попросил Робин.
– Написано, что он не ведал страха. Однажды ограбил банк и скрылся, причем так подстроил, что шериф искал его за тысячу миль.
– Значит, он был плохой.
– Нет, он заботился о своих. Грабил ради друзей, а они всё равно что семья. – Дачесс прижала ладонь к грудке Робина. – Чувствуешь? В тебе пульсирует кровь Билли Блю Рэдли. И во мне тоже. Мы с тобой – вне закона.
– Ты – наверное. А я – вряд ли.
– Нет, мы оба.
– Как же так? Твой папа и мой папа – они разные люди.
– Ну и что? – Дачесс, едва касаясь, взяла Робина за подбородок, приподняла его мордашку. – Рэдли-то мы с маминой стороны. Если наши отцы ни на что не годились, это ерунда. Мы с тобой одинаковые. Повтори.
– Мы одинаковые.
Когда настало время, свет пригасили, для Стар вынесли стул. Она уселась перед посетителями и спела несколько чужих песен и парочку собственных. Один тип – из тех, с кем она выпивала, – после каждой песни свистел, и вопил, и всячески выражал восторг.
– Скоты, – констатировала Дачесс.
– Скоты, – согласился Робин.
– Не произноси это слово.
Вопивший резко встал, махнул в сторону Стар и сгреб пятерней свои яйца. Еще и вякнул что-то, урод, – словно намекнул: могу всякого порассказать. Обозвал их мать недавалкой. Выдвинул предположение, что она – лесба.
Дачесс вскочила, схватила стакан и швырнула обидчику под ноги. Стакан, понятно, разбился, у выродка челюсть отвисла. Дачесс раскинула руки: мол, так и буду стоять, так и буду.
Робин дотянулся до ее ладони, взмолился:
– Садись, Дачесс. Пожалуйста, садись.
Она опустила глаза, прочла страх на мордашке брата. Взглянула на мать, которая одними губами произносила то же самое: садись, пожалуйста.
Козлище продолжал таращиться. Дачесс показала ему средний палец и наконец-то села.
Робин как раз допил содовую, когда Стар позвала Дачесс, заворковала: моя деточка, мол, поет куда лучше своей мамочки.
Дачесс вжалась в спинку диванчика. Пускай Стар сколько угодно просит, пускай эти, в баре, оглядываются на нее, манят авансовыми аплодисментами. Раньше – да, раньше она пела – и в комнате, и под душем, и во дворе. Маленькая была, ни фига не смыслила насчет жизни.
Стар заявила, что дочь у нее сегодня не в духе, ну а она сейчас еще споет – под занавес. Робин оставил карандаши, глядел на мать как на последнюю из благословенных.