Когда Грета спустилась по лестнице, огни в печах уже затушили. Котлы оказались выскоблены, крупы убраны, вдоль столов для замеса теста храпели поварята. Поварятами были косматые крестьяне и бюргеры, многие – с отрубленными пальцами и ожогами по всему телу. В три часа ночи прогудит медный таз, и эти люди снова поднимутся печь хлеб (1).

По горе тарелок рыжий кот гонял крыс, рядом легавая чавкала телячьей костью, придерживая её лапой.

Грета с завистью покосилась на собаку.

Кнехт-помощник брякнул об пол мешки со снаряжением и ушёл спать. В круглой люстре горело всего две свечи. Поварята, как и братья в общей спальне, укладывались при свете.

– О, Генрих! – раздался за спиной бас. – А я тут сижу, забери меня дьявол, и нет никого.

Вдоль полок с припасами стояла скамья, с неё поднялось нечто круглое, тяжело дышащее, с курчавой чёрной бородой.

– Брат Фед, ты? – окликнула Грета, вглядываясь в полутьму. Показались две наливные свеклы в окружении вихря из смоляных кудряшек.

– Знамо, не чёрт. Чего ж ты ужин-то проворонил? Держи.

Пухлые пальцы-колбаски протянули белый свёрток. Это случайно не наволочка, нагло стащенная из спальни? Очень похоже. Внутри тряпицы оказалось пара хороших ломтей хлеба и несколько кусков варёной говядины.

– Ничего себе, Фед! – воскликнула Грета, проглотив слюну. – Вот спасибо…

Она ещё раз глянула на приставшие к мясу веточки укропа – и завернула наволочку, пробормотав:

– До заутренней по Уставу нельзя.

– Да бог видит, мы почти в дороге! – всполошился Фед, словно гусь на яйцах. – Жуй уже.

Ну конечно! На марше – это совсем другое дело, можно и после вечерней молитвы есть. Прочитав три раза «Отче наш», Грета вгрызлась в мякушку.

М-м, наконец-то!

Бочка с водой стояла тут же; отхлебнув полковшика, Грета почувствовала, как от верха живота по всему телу разбегаются искры. Теперь бы завалиться…

Хлеб лучше есть поосторожней: в прошлый раз попался молочный зуб, а весной Поль выудил из лепёшки наконечник стрелы. Волокнистое мясо восхитительно пахло бульоном, но вот-вот наступит пятница, пост. Фед поуговаривал для порядка – и сам расправился с говядиной. Потом выпятил назидательно губы:

– На пустое нутро плохо в бой идти. И с привидениями встречаться, к коим мы скоро полезем. Ты вот грамотей, Генрих, а не знаешь, что под замком духов злых – как семян в подсолнечнике. Чего ты комтуру сказал нас туда гнать?

(Фед вовсе не был толстый, как свинья. Потому что свиньи сейчас – тощие, хитрые и о-очень злопамятные. Чтобы получить живот Феда, вам придётся сложить их вместе штук десять. Правда, они вам это припомнят)(2).

– Какие ещё духи, – махнула рукой Грета. – Черти от креста бегут.

– Да? Вот фон Шеллок тоже так думал. Он ехал в крепость Рагнету, без слуг, и решил сократить путь по жмудьскому болоту. Вечерело, туман поднимался. И тут смотрит – ползёт что-то, лапки паучьи, само зелёное, круглое, тина висит. Присмотрелся: святые угодники! Голова утопленника. А из тумана ещё такая же тварь бежит, да ещё, да быстрее всё, быстрей! Окружили они рыцаря, как волчья стая, да и утащили к себе. Один конь вернулся.

– Конь-то всё и рассказал. Боишься?

В ответ Фед вскочил, опрокинув лавку, и показал жестами, насколько он боится и кого. Причём использовал не только кулаки и колени, а вообще все части тела.

Сверху раздались гнусные смешки. В дверь просунулась белобрысая башка коротышки Одо и захихикала:

– Эй, Фед, что за шаманские танцы? Уж не обратился ли ты в язычество?

Созревший прыщ у него на носу был чем-то вроде фамильного герба. Прыщ гулял по лицу, вспухал то на левой ноздре, то на правой, то захватывал бровь, то скатывался к подбородку. В тёмной комнате его белая головка всегда вещала: вот хозяин, здесь. Хозяин же ласково называл его «мой личный герольд».

На улице послышалось: «Гуситав, стой! Одо, дерижи его!»

Коротышка шмыгнул к перилам, пропуская тело. Оно с лязгом запрыгало по лестнице, покладисто пересчитало все ступеньки, не пропустив ни одной, после чего простёрлось у ног Феда. Который тут же вздёрнул тело за шкирку. От рёва толстяка даже поварята заворочались:

– Брат Густав? Ты что, из пивоварни?!

Тело утвердительно замычало.

– Идиот, чего до такого-то блаженства доводить? Нам на задание идти. Тебя сейчас комтур на куски порежет и страждущим раздаст!

– Уи, мы нашили его непотьдалёку от пивоварьни, – сообщил Поль из Прованса, враскоряку ступая по лестнице. Кривые ноги он загибал носками врозь, изображая небрежность. Усики его закручивались вверх. На боку француза болтался короткий меч, а на груди, под сюрко с крестом, что-то подозрительно лязгало.

Ведь всем же сказала – не брать тяжёлую броню! Или кнехт не передал?

Грета попыталась напомнить брату Густаву, что Устав Тевтонского ордена запрещает вкушать адское зелье. Но услышала в ответ храп и решила отложить проповедь.

Последними пришли отец Антонио и Бриан, который шутя покачивал в ладони тяжеленный кожаный мешок. Мешок распух от сухарей и фляг с водой. На животе Бриана блистала обнова, сполохи огня плясали в квадратных медных пластинках.

– Рыцарский пояс? – не поверила Грета. – Тебе дали золотые шпоры? И ты молчишь?!

Бриан застенчиво улыбнулся, поправил кольчужную рубаху.

Между ними вклинился брат Одо, задрал голову и прищурился, словно курица на фигу:

– Глянь, Генрих, какая у нашего тёпленького рыцаря рожа довольная, столько масла – хоть пироги жарь. Ты пока по дорожным кабакам шатался да под стенами лазил, он тут подвиги совершал.

– Дорожные кабаки? – рассмеялась Грета. – С чего ты решил?

– Народ говорит. Где тебя носило-то две недели? Небось, все ходы тайные знаешь, а братьям показать – шиш, чернокнижник эдакий.

– Одо, люди читают не обязательно для того, чтобы вызывать демонов.

– Ха! А зачем тогда губами шлёпать и свечи жечь? Забавы ради?

Не обращая внимания на коротышку, Грета с изумлением разглядывала Бриана. У него и раньше была такая необъятная грудь и мощные руки? Или это всё рыцарское звание? А карие глаза прежние, большие и влажные, словно у отцовского борзого пса, когда скулит под столом и кладёт слюнявую морду на колени… Наконец, спросила:

– За что тебя посвятили – расскажешь?

Но шансов открыть рот Бриану не дали. Одо понёсся, как турецкая конница перед тяжёлым латником, не давая и слова вклинить:

– Да, слушай, ту вылазку же устроили, когда ты уже исчез! Знаешь, он самого великого маршала спас. Мы с Германом Гансом крушили литвинов – ну, жмудь поганая, в звериных шкурах, а злые, что бесы. Прямо на клинки лезут, ты его сечёшь, а он вроде не чувствует, рогатиной тычет. Тут вылетает справа клин шляхтичей, отборные все, заразы, даже кони в броне. И прорвали они наших. Хоругвь за полминуты расшвыряли, копьями уже до великого маршала дотягиваются, «Сдавайся!» – кричат.

– Ты рядом ошивался? – прищурилась Грета. – А что же сам за начальство не встал?

– Я тебе висельник или святой? – огрызнулся Одо. – У них у каждого плечи шире, чем я ростом, латы миланские, секиры молотят, как пест в маслобойке. Великий маршал уже и ладони начал поднимать, да тут Бриан с двуручником прорубился. Как звезданёт ихнего главного, который с хвостом страуса на шлеме, под копьё нырнул, второго за пояс – и на землю. А конь брата, Скалик, так и прёт, копыта острые, лосиные, зубы медвежьи – знаешь его, бешеный. От шляхтских лошадок клоки полетели, они и шарахнулись прочь. Бриан на них лезет вепрем, ревёт чего-то, раскидывает поляков. Тут остальные наши налегли, брешь закрыли, да отступили мы с божьей помощью к замку.

Одо повёл носом, схватил с ближайшей полки бутылку, отхлебнул – и поперхнулся:

– Тьфу, уксус! Герман Ганс в тот же вечер Бриана по плечам мечом стукал и всё приговаривал: «Славно врагов когтил! Кречет, истинный кречет!» Небось, загордишься теперь, на нас, сержантов, поплёвывать станешь?

Бриан во время рассказа стыдливо морщился, теребил свою ладанку. Услышав подколку, он пихнул Одо в бок и отвернулся.