Высечь бы из сердца – да не получится. Любовь не про боль. Про память. Долгую, иногда вечную. Ценную.

Можно ножом по горлу, можно – пулю в висок, но любовь из сердца – никогда.

2000 год.

Лето уже клонится в своему исходу.

Наш отряд идёт по следу. Последнее задание. Повезёт – отправимся домой.

Нужно мразь поймать. Перебежчика. Предателя.

Впереди деревня.

Зачищаем один за другим дома.

Все идут в расход.

Иноверцы. Террористы. Отцы. Деды. Матери. Жёны. Дети.

У нас приказ. Не упустить гада.

Витюша распахивает дверь. Тихомир врывается и расстреливает женщину. Младенец просыпается от шума и заходится в рыданиях.

Тихомир бросается к колыбели. Достаёт нож. Заносит руку.

Я отворачиваюсь.

– Младенца-то не трогай, – говорю брату и слышу безумный чавкающий звук.

– Расслабься. Дело сделано.

Неоправданная жестокость.

– Дом чист, – говорит Витюша. – Идём дальше.

Уходим метров на пять от перекошенного забора.

Слышатся выстрелы.

Тихомир обрушивается на землю. Сквозной в голову.

Падаю рядом с братом.

Раздаётся взрыв.

Витюша отлетает в сторону.

Лучше бы я умер.

Она.

Меня зовут Севиндж, – прохрипела я мужчине.

Или мне так казалось.

Бородач непонимающе уставился на меня, и я попробовала ещё раз.

– Меня зовут Севиндж, – его глаза округлились. Услышал! – Меня похитили.

Больше я ничего не запомнила, потому что действие наркотика, которым меня пичкали каждые два часа, снова началось. Мне оставалось лишь надеяться, что этот огромный бородатый мужчина, который выглядел страшнее похитителей, не бросит в беде молодую девушку.

***

Всю жизнь, сколько себя помнила, я жила в обособленной горной деревушке на тридцать дворов, в семье дядюшки и его жены, воспитывающих меня в строгости мусульманских традиций. Но я не была мусульманкой. Я была обычной светловолосой белокожей девочкой со странным именем – Севиндж Смородина. Я выделялась среди местной ребятни и всегда была предметом насмешек. Оттого строгости в воспитании лишь прибавлялось.

В семнадцать лет я с отличием окончила школу и поступила в университет в большом городе. Там никто не смеялся над моей внешностью или именем, но друзей у меня от этого не появилось – никто не стоял в очереди на звание «лучший друг странной тихони».

Возможно, причина крылась в скромных одеяниях и голове, покрытой платком на свой манер, возможно, в уродливом шраме, что тянулся вокруг моей шеи – белый, рваный, неряшливый – он, словно трещина на фарфоровой кукле, бросался в глаза каждого человека.

Из-за него меня никто не брал замуж! Мне было двадцать, и ни один мужчина, что захаживали в гости к дядюшке, так и не захотел на мне жениться. Я чувствовала себя ущербной, недоженщиной. Даже мои послушание и невинность не стоили ровном счётом ничего!

Дядюшка лишь улыбался и заставлял учиться дальше. Пожалуй, я была единственной девушкой из деревни, кто не только окончила школу, но и пошла учиться дальше. Некоторые мои одноклассницы рожали уже по второму ребёнку.

Я училась уже на третьем курсе факультета иностранных языков. На дворе стоял промозглый ноябрь, и я готовилась к сессии. Как всегда, задержалась в библиотеке. Как всегда, возвращалась в одиночестве. На последнем трамвае.

Мне оставалось три остановки до общежития, когда в пустынный салон вошёл ещё один пассажир.

– В общежитие едешь? – спросил он и улыбнулся.

Молодой парень, примерно моего возраста, в руках несколько учебников.

– Да, в библиотеке задержалась, – посетовала я, поправляя шарф.

Я так боялась, что он увидит уродливый шрам! Глупая, наивная девочка!

– Я с однокурсником готовился, – поделился парень. – Тоже задержался.

– Понятно, – кивнула я и стала смотреть в окно.

Мы подъехали к общежитию и вышли в разные двери. Почти у самого входа в здание гулкие шаги студента нагнали меня.

– Без обид, – серьезно сказал он, и я удивилась.

Наверно, удивление – это последняя эмоция, которая сохранится у меня на долгое время.

Они заберут всё: страх, ужас, тоску, одиночество. А он, мой спаситель и погубитель, – любовь, веру и надежду. Но тогда я удивилась. Но не успела задать вопрос.

Я лишь почувствовала жжение от укола и провалилась в небытие.

***

– Тише, тише, – сказал парень и подхватил меня за талию. – Вот это ты напилась, сестрёнка!

Я увидела проходящую мимо пожилую пару с собакой, но не cмогла произнести ни слова.

***

– Что это за страшила? – смеялся голос рядом.

Я слышала их, но не могла открыть глаза.

– Бро, я не видел шрама, – оправдывался другой, уже знакомый мне голос.

– Ладно, продадим дешевле, – согласился первый.

***

Я научилась считать в этом безумном, кошмарном сне: ровно до трёх сотен, пока дверь не скрипнет, до двадцати – пока раздаются гулкие шаги, до семидесяти – пока кто-то жарко дышит мне в лицо, до двадцати – пока слышатся шаги и снова скрипит дверь.

Примерно два часа проходит от одного укола до другого, примерно шесть часов – три укола – проходит от одного приёма пищи до другого. Примерно раз в три часа меня выводят из пустой комнаты с матрасом, грубо задирают платье, стягивают белье и усаживают на мокрый ободок унитаза.

Я благодарю своего Бога – не Иисуса или Аллаха – что они не насилуют и не убивают.

Примерно спустя тридцать восемь дней меня переодевают, и мы выдвигаемся в путь.

***

Мои похитители не стесняются говорить при мне, поэтому я знаю их планы: они рассчитывают перевезти меня через три границы и продать в Турции.

Блаженны неведующие.

Таких слов, по-моему, нет ни в одном писании. Но я искренне убеждена в этом утверждении. Страшно ли мне? До жути! Так, что выворачивает наизнанку. Но я не могу позволить себе сломаться.

Я верю, что мой Бог укажет путь, и я должна быть готова.

***

Мы едем в душном вагоне со спёртым воздухом.

Похитители постоянно называют меня братом, шутят и баламутят других пассажиров.

На какой-то из станций один из них купил самогон, и они накачиваются. Перед сном они не забывают сделать очередной укол.

***

Мои похитители крепко спят, а поезд тормозит. В глазах мир уже начинает сужаться до микроскопических размеров. Я знаю – у меня есть примерно четыре с половиной минуты, пока я не потеряю сознание. Половину четверти из которых я уже упустила.

На нетвёрдых ногах я тороплюсь в сторону выхода из вагона и жадно вдыхаю ночной воздух.

– Напьются и выделываются, – шипит мне в след проводница.

Я ухожу от поезда настолько быстро, насколько позволяют скованные от отсутствия движений ноги и помутнённый разум.

Под ярким фонарём на пустой платформе у здания вокзала стоит огромный человек – просто гора мышц и мускулов. Настоящий богатырь. Мужчина дымит себе в бороду и стряхивает пепел на исполинские валенки. Зима, а снега нет. Мы уже на юге. Зачем ему валенки?

Я подхожу к мужчине, чувствуя, что силы покидают меня. Смотрю в его лицо, безразличные жестокие глаза.

– А ну стой! – слышу из окна поезда.

Больше нет сил и возможности тянуть.

– Меня зовут Севиндж, – хрипло говорю я мужчине.

Или мне так кажется.

Бородач непонимающе смотрит на меня, и я пробую ещё раз.

– Меня зовут Севиндж, – его глаза округляются. Слышит! – Меня похитили.

Больше я ничего не запоминаю, потому что действие наркотика, которым меня пичкали каждые два часа, снова начинается. Мне остаётся лишь надеяться, что этот огромный бородатый мужчина, который выглядит страшнее похитителей, не бросит в беде молодую девушку.