Стая просто вышла из леса и стала возле бывшей женщины. Стопка одежды всё так же кучкой лежала на снегу возле осины.
Не отрывая глаз от волков, перепуганный парень наконец сумел сдвинуться с места и, тихо поднявшись, стал медленно пятиться. Стая замерла, поводя носами, ловя ветер, принюхиваясь. Последним из леса появился самый крупный самец, с тёмными подпалинами на боках и большой серебристой головой и не спеша потрусил в сторону бывшей тётки-волчицы. Сенька продолжал отступать назад. Шаг, второй, третий... под ногу попала сухая ветка и оглушительно хрустнула - будто выстрел раздался.
Волчица взрыкнула и галопом устремилась к парню. Тот развернулся и с криком 'Помогите!' рванулся через поляну обратно к ельнику, за которым, может быть, ещё искали его менты - такие нужные, родные, с пистолетами!..
В три секунды достигнув Сенькиной берёзы, волчица прыгнула.
* * *
На кладбище было тихо и уже по-весеннему тепло. Ночью опять не спалось, поэтому Иван Григорьевич из дома вышел затемно и приехал очень рано, довольно долго бродил по окрестностям, ожидая, пока кладбище откроется, и прошёл на территорию первым. Сильно заныла нога, но он не особо обеспокоился: в его возрасте постоянно что-то болело, особенно часто суставы - наверное, оттого, что Иван Григорьевич их совсем не жалел. Он любил часами ходить по пешеходным улицам города и паркам, где гуляли молодые мамы с детишками, - это немного скрадывало одиночество.
Дочь Ивана Григорьевича, Лена, давно уже вышла замуж и уехала жить в Америку, там же родился и внук. Нет, она звала, конечно, отца перебраться к ним, но он не хотел уезжать в другую страну и жить с иностранцем-зятем, с которым не мог найти никаких точек соприкосновения. Проживший большую часть своей жизни в Советском Союзе, Иван Григорьевич, как ни старался, не мог привыкнуть к этим капиталистам, даже здесь, на Родине, где они были его соотечественниками, что уж говорить об американце! Разумеется, дедушка души не чаял во внуке, называя его Алёшкой вместо Алекса, и очень скучал по Леночке, но их редкие приезды в Россию, помимо радости, приносили и раздражение: новые буржуазные привычки дочери, иной взгляд на мир - она давно уже не была его малышкой. Она стала совсем другой, да и внук в основном лопотал по-английски, даже обращаясь к матери, и это тоже травмировало старика. Он не хотел ехать в Америку, слышать отовсюду чужую речь и толкаться в чужом доме, изводя родственников своими болезнями и дурацкими, оставшимися с советских времён, представлениями...
Нет, он останется на Родине, пусть даже и жена, и лучший друг уже умерли, да и вообще много хороших знакомых ушло, а у тех, кто ещё обретался на этом свете, была своя, далёкая от Ивана Григорьевича, суета. Он всё равно только тут, в Москве - где столько лет жил, работал, любил! - чувствует себя на своём месте, здесь он и умрёт - ляжет рядом с Манечкой, чтобы встретиться с ней на небесах.
Прихрамывая, старик отворил калитку, проковылял на участок и, сев на лавочку, принялся оглядываться вокруг. Никого. И это хорошо!
- Здравствуй, Манечка, - негромко сказал он. - Я пришёл показать тебе кое-что.
Улыбаясь, Иван Григорьевич осторожно извлёк из-за пазухи белый свёрток и вновь покрутил головой, высматривая, нет ли кого поблизости. От порыва холодного ветра сильно заслезились глаза, и он, положив свёрток на колени, долго промокал глаза большим клетчатым носовым платком - хотел, чтобы ничто не мешало ему хорошо видеть то, что он собирался показать почившей жене.
Убрав платок в карман, Иван Григорьевич стал медленно и аккуратно разворачивать чистую белую тряпицу. Когда остался один слой, стало понятно, что под тканью находится небольшая, размером со среднее яблоко, сфера.
- Вот, посмотри! - сказал он, нежно снимая последний покров. - Посмотри, Маня, какая красота! Ты видишь, вон там, в глубине, свет... как он там заперт и сам от себя миллион раз отражается? Когда долго смотришь, начинает казаться, что он сам в себя бесконечно проваливается. Будто целая галактика внутри спрятана, и вращается, и тянет за собой, и зовёт... Удивительная вещь, из чего сделана - непонятно - это же и не стекло, и не пластмасса, погляди, у него будто и вовсе нет никакой поверхности, вот пока не дотронешься или чем-то не закроешь, даже и не поймёшь, что это шар! И он... он такой... - старик задумался, подбирая слово, - такой... лучезарный! Невероятно. Вот хочу посоветоваться, Мань, что мне с ним делать? Ведь, наверное, это очень большая ценность, может в милицию - то есть теперь уж полицию! - снести?.. Только не понимаю я, как и зачем кто-то мог такую прекрасную вещь оставить прямо на полу, в заброшенном доме?
В нашем старом доме, Мань, представляешь? Там я вчера этот чудо-шар нашёл!..
А дом-то так и не сносят, и не ремонтируют, чего тогда людей расселяли, спрашивается? Знаешь, я не в первый раз к старому нашему дому хожу, вообще люблю в нашем прежнем районе прогуливаться, ведь столько с этим местом всего связано!.. Ну, а чего не ходить-то? Делать мне без тебя особо нечего, вот и брожу там, и дом навещаю - а он всё так и стоит, бедняга, - неухоженный, тёмный и заброшенный, прям как я! Да ладно тебе головой-то качать, разве ж есть мне смысл без тебя прихорашиваться? Никого я уже никогда лучше тебя не встречу, ты такая одна-единственная... Как увидел, так сразу и полюбил! Помнишь, как мы с тобой на чердак, в башенку, целоваться лазили? Ключ у дворника хранился, я его украл и тебя туда затащил... зима была, мороз, а дома - мать с отцом, бабка моя престарелая и соседи с утра до ночи на кухне толкутся. А на чердаке - красота! Никогошеньки! только слышно, как вороны по железной крыше скачут. Потом мы с тобой поженились и с родителями моими жить стали, Ленка родилась, а бабушка умерла...
А помнишь, как мы ликовали, когда отцу моему квартиру, наконец, в новостройке дали? Родители съехали, и нам показалось, что у нас не две комнаты в коммуналке, а целые хоромы!..
Ага, ты улыбаешься! - Иван Григорьевич снова достал платок и, опустив голову, вытер лицо, а потом и сферу, на которую вдруг упала откуда-то взявшаяся капля. - Вот ты точно сейчас смотришь с небес на меня, на этот чудо-шар и улыбаешься!..
Старик сунул платок в карман и вдруг ненадолго застыл, распахнув глаза и открыв рот, словно прямо перед ним соткался из воздуха настоящий ангел и, хлопнув Ивана Григорьевича по лбу, исчез.
- Ой, Маня! Господи! - старик запеленал шар и вскочил, прижав его к груди. - Да какой же я болван, Манечка! Прости! Мозги мои древние, маразматические, совсем разжижились, вот сразу и не понял! Это ж не кем-то оставленный шар был, Манечка, это же от тебя знак!
Посмотрев вокруг и успокоившись, что в пределах видимости по-прежнему никого нет, Иван Григорьевич снова сел и, приоткрыв тряпицу, осторожно погладил невидимый глазу, но круглый на ощупь бок.
- Конечно, Боже мой, ну до чего ж я тупой! Ведь нашёл-то я его на последнем этаже, прямо в том месте, где раньше была комната наша! - старик счастливо улыбнулся. - Лежит себе на полу тихонько и на меня глядит - такой же лучезарный, как наша с тобой любовь! Спасибо, милая моя Маня, спасибо!.. А я-то, бестолковый, в полицию отнести его хотел, ты уж прости старого дурака! Теперь-то я всё... всё-всё понял: ждёшь ты меня там, у себя на небе! И знак посылаешь, что недолго осталось.
