В середине дня, на ключевской развилке, подводу Шагановых догнала линейка. Сидевший на ней рябой человек в синем плаще оказался атаманом из Дарьевки Григорием Белецким. Объезжая по обочине, похлестывая своих справных дончаков, он сдержанно поздоровался и спросил:

– Откель правитесь? Должно, гостевали?

– Не время по гостям разъезжать, – возразил Степан Тихонович, почувствовав в голосе атамана скрытую насмешку. – Были в Ворошиловске. По делам.

– Ого-го! А я из волостного управления. Власть, Тихонович, трошки поменялась. Теперя Мелентьев у нас бургомистром. А прежнего немцы скинули. Вроде за коммунарские грешки… – Белецкий выправил линейку на дорогу, опустил кнутик и обернулся: – Объявили, казачок, новые разнарядки. Все зерно, что в наличии, приказано под гребло за недельку вывезти. Да ишо по мясу заданию завысили. Хоть роди, а полтонны сдай.

– А семенное? Тоже на вывозку?

– Под метелку! Семенной фонд озимой будут с элеватора отпущать. А про яровое зерно и речи не велось. Ну, как? Повеселел?

– Ага. Хоть вскачь, хоть в плач.

– А самую главную радость напоследочек приберег. Объявились в нашем округе партизаны. Ты старосту из Бунако-Соколовки знал? Мирона?

– Ну?

– Нонче хоронят.

– Да ты что?!

– Вчерась утрецом наскочили. Завели за сарай и шлепнули.

– А сколько ж их было? – зябко передернул плечами Степан Тихонович, поправляя холстину, взмокревшую от мороси.

– Ктой-зна. Его жинка троих видела.

– Не впоймали? – встревожился и Тихон Маркяныч.

– А энто все одно, что дожжок ситом ловить! Приказано создать по хуторам отряды самообороны. Вот такие пирожки с начинкой… Ну, бывайте здравы. – Григорий насунул картуз и дал коням ходу.

Мелкий дождик все гуще сек по лицам. Залоснилась наезженная дорога, подернулась понизовой пеленой. Крепче запахло от лошадей шерстью и сыромятью упряжи. По первой склизи ступали они отрывисто и напряженно. Слыша, как барабанят по фуражке капли, Степан Тихонович взбодрил кобыл кнутом. Замелькали у посторонок берцы, из-под копыт россыпью ударили в переднюю грядку комки грязи. Учащенно заскрипели колеса, и вскоре от нагретых втулок поднялся терпкий дегтярный дух.

Пустынно-сиротливо было в степи, придавленной тучами. Бурели мокрые жнивища, с ворохами бросовой соломы. Лишь одно поле наполовину было вспахано. Степан Тихонович вспомнил, что и ключевские поля до сих пор не тронуты плугом. Ждали дождей, чтобы распушилась земля. А ну как затянется слякоть? На быках и до Рождества не отсеешься!

– Надо тобе, Степан, пистолет выпросить, – неожиданно посоветовал отец. – Не дай бог, подстерегут…

– Я перед немцами, как Мирон, не выслуживаюсь. О покойниках плохо не говорят, но… Сволочной был! Учителя-еврея выдал. Это у него в хуторе повесили коммуниста…

– Перестренут партизаны – разбираться не станут. Раз на службе у немецкой власти, значится, изменник. Эх, простофиля ты кленовая! Ну, на кой ляд камень на шею нацопил? А? Кричал я на сходе? Оборонял? А он отца родного не послухал, как оглох!

– Опять завели? Я же не ради Гитлера стараюсь – ради своих людей! Надоело, батя, оправдываться! Неужели и вы мне не верите?

– Я-то, сынок, верю. А другие… Кочет в третий раз не пропоет – отрекутся. Никто не защитит!

– Что будет, то будет. Хватит!

– Да… Все забываю… А Фенька-то еврейской нации! Сама призналась. Слава богу, что проводили.

Степан Тихонович ответил совершенно спокойно:

– По паспорту она – полька. Гулимовская. А что болтает лишнее, то уж тут, как говорится, не от большого ума.

Когда в речной долине, сквозь дождевую мжицу, проступила ключевская окраина, Степан Тихонович, ненароком предавшись давним воспоминаниям, признался:

– Честно говоря, я евреев уважаю. Окажись председателем «тройки» не Арон Моисеевич, а кто-либо другой, то уже, наверно, и косточки мои бы сгнили. Помните, у нас сельсовет возглавлял?

– А как же! Маскин. Носатый такой.

– Я вам рассказывал… Заводят меня на суд, а посередине стола – Моисеевич. Вижу: узнал. И давай мне вопросы задавать, на удивление остальным. И так-то ловко подвел, что под пятьдесят восьмую статью не подпадаю. Иначе бы не четыре года лагерей получил, а все десять. Можно сказать, в рубашке родился…

Описав дугу по придворному спорышу, лошади повернули к воротам. Тихон Маркяныч валко слез и, сутулясь под тяжестью намокшего тулупа, поплелся их открывать.

– Не надо, – остановил его возница, торопливо наматывая вожжи на остяк грядки. – Пообедаю да в управу побегу.

Из летницы, услышав шум подъехавшей фурманки и голос мужа, метнулась Полина Васильевна. На радостно преображенном лице сияли глаза.

– Яша… Яша дома! Вернулся.

Старик оторопел. А Степан Тихонович уронил вожжи, спрыгнул на землю. На затекших, непослушных ногах дохромал и прислонился к верее. И вдруг оробел, осознав, каким трудным будет разговор с родным сыном…

На углу трехэтажного здания, бывшей мужской гимназии, Фаина невзначай увидела табличку, на которой по-немецки и по-русски значилось: «Нестеровская». А прежде была – «Советская». Не счесть сколько раз бывала она здесь, во втором подъезде, у Лапушинских.

Знакомо дилинькнул за дверью колокольчик. Послышались быстрые шаги. Дверь широко распахнулась. Улыбка тети Риты, старательно причесанной, наряженной в бежевое платье с голубой вставкой, мгновенно погасла.

– Фая? К нам? – Похолодевший взгляд скользнул вниз.

– Здравствуйте! Я приехала, а нашу квартиру опечатали…

– Ах, незадача! Что же, проходи.

В коридоре пол был еще влажноват, пахло цветочными духами. На кухне что-то шкворчало. В проем двери, в гостиной, виднелся стол под белой скатертью.

– Ты понимаешь, – доверительно начала Маргарита Сергеевна, сделав неопределенный жест рукой, – ты не вовремя… Я жду гостей. Георгий Георгиевич пригласил немецких офицеров. Он теперь служит в городском управлении. Консультантом по гражданским вопросам. Я… не хочу, чтобы у него были неприятности. Тебя многие знают. Ты понимаешь?

– Не совсем… Мне можно у вас переночевать?

– Фаина, у тебя же миллион подруг! Один из офицеров говорит по-русски. Начнутся расспросы… От мамы и папы нет вестей?

– Нет. А бабушку…

– Ну, не надо плакать. Понятно. Она же еврейка… Ты еще не прописалась?

– Я сегодня приехала.

– Ни в коем разе не являйся в полицейский участок! А зачем ты приехала? Откуда? Тебе лучше покинуть город.

– Не прогоняйте меня, тетя Рита, – всхлипнула Фаина.

– Деточка, я же тебе объяснила! Какая ты, право… Все в жизни изменилось. Да, мы дружили с твоими родителями, но идейной близости у нас никогда не было… Ты – хорошая девушка. Но представь, вдруг к нам нагрянут с проверкой… Не обижайся. Ты должна понять. Может, тебе денег занять?

– Прощайте, – не поднимая глаз, не в силах взглянуть в лицо жене бывшего адвоката, тете Рите, которая ко дню рождения всегда делала ей подарки, Фаина шагнула к незатворенной двери…

Мимо Верхнего рынка, мимо Андреевской церкви по улице Достоевского (прежде – Дзержинского) Фаина дошла до Мойки, крайней улочки, за которой начинался Таманский лес. Суматошно перебрав в памяти, кто бы приютил ее в это трудное время, Фаина поняла вдруг, что таковых мало. Неизвестно, кто из подруг остался в городе. Знакомые? Опасаясь неприятностей, не поступят ли так же, как Лапушинская?

А между тем она уже приближалась к дому Проценко. Не рассудок, а некое подспудное чувство вело к матери Николая, с которой видалась она всего несколько раз.

Во дворе, вымощенном гравием, сидела на корточках Галинка и колола на голыше орехи. В лад ударам молотка на худенькой спине вспархивал бантик. У ног лакомки горкой лежала битая скорлупа. Она так увлеклась, что даже не заметила пришедшей.

– Здравствуй, Галочка, – окликнула Фаина с той приглушенностью в голосе, которая появляется после слез.

Круглолицая сестренка Николая бросила молоток и вскочила. Чудесные, карие глаза на большеротом лице полыхнули радостью.