Со своей нуждой Степан Тихонович подался в волостное земуправление, где вместо прежней чиновничьей орды работали лишь агроном, ветфельдшер и писарь. Старосту надоумили обратиться в МТС, но и там манометра не нашлось. Оставалась последняя надежда: попытать удачи в Ворошиловске. Мелентьев поддержал это намерение и снабдил старосту путевым пропуском, заверенным печатью фельдкомендатуры.
Разлад в шагановской семье с избранием Степана Тихоновича старостой углубился. Днями Полина Васильевна пропадала с бабами на подсолнуховом поле, била семечки, а Лидия работала в саду. По вечерам, когда собирались дома, усталость мешала общению, побуждала к пустячным ссорам. И отец, и жена неодобрительно отнеслись к новым обязанностям Степана Тихоновича, за колхозными хлопотами позабывшего дом. И к месту и не к месту старик ворчал:
– Пропасть ты собе, Степка, нашел. Рази ж поднять такую махину?
– Вместе поднимем.
– С каким войском, господин атаман? Деды да бабы. Казаков раз, два и обчелся… У людей на уме такое: советская власть жилы тянула, а немчуги доразу и кровя выцедят…
– Сначала волка надо убить. А потом уж делить шкуру. Глядишь, и достанется каждому на рукавицы… Без колхоза мы ноги протянем. Что наработаем, тем и кормиться.
– Было б сказано… Немцы загребут все, и спрашивать не станут!
– Но и нам же хоть что-то останется! – раздражался староста.
– Так точно, ваше благородие! От кисета тесемка…
Хозяйствовали на подворье Тихон Маркяныч с правнуком да Фаина, также изменившаяся за последнее время, замкнувшаяся в себе. Хмуро и безропотно выполняла она поручаемые работы. Настал черед запасаться на зиму кизеками. Тихон Маркяныч нагружал навоз в тачку из кучи, вывозил на улицу и разбрасывал ровным слоем. Сопревший и улежалый, он вызывал у Фаины чувство брезгливости. Но она, как заведенная, обливала назем водой, притрушивала сохлой травой и месила сапогами, пока не получалась однородная масса. Затем, пачкая руки до локтей, резала ее деревянной рамкой на квадраты.
За эти занятием и застал Фаину староста, сообщивший о завтрашней поездке в Ворошиловск. Услышав утвердительный ответ Степана Тихоновича, что прихватит ее с собой, девушка улыбнулась, заработала с приливом энергии, торопя старика. Ее хуторским мучениям подходил конец!
Под вечер Фаина сбегала на речку и принялась собираться. Федюнька, успевший привязаться к Фаине, поугрюмел.
– А ты насовсем уедешь?
– Да, малышок. К себе домой. У меня бабушка – замечательная. Очень по ней соскучилась.
Мальчуган помолчал, поковырял пальцем в носу и набрался храбрости:
– А нехай моя бабанька к твоей поедет, а ты оставайся… А то она хворостиной дерется и с улицы завертает по-светлому…
– Ничего, дружочек. Вот победим немцев, и ты с мамой в гости ко мне приедешь. Хоть раз пробовал мороженое?
– Не-а.
– Вкуснятина – не передать!
– Тогда… тогда я дедуню попросю, нехай и меня возьмет.
– Что ты, сейчас мороженое не продают. Война…
– А можно я клацну? – спросил Федюнька, притрагиваясь к блестящему замочку на скрипичном футляре.
– Нет. Скрипка очень хрупкий инструмент.
– А сыграй!
Фаина чмокнула постреленка в ершистую макушку и достала скрипку. Блеснула лакированной поверхностью дека – у Федюньки загорелись глаза! Наблюдая, как тетя Фаина подтягивает струны, он провел пальцем по смычку и, восхищенный, пролепетал:
– А можно я Таньку Дагаеву позову? И Вовку?
– Зови. Только быстрей…
Тихон Маркяныч, вернувшийся из церкви, которую начали ремонтировать старики, немало удивился, услышав в летнице скрипичную музыку. Заглянул. Жиличка стояла посреди кухни, водила смычком по струнам, а перед ней, на кровати, рядком сидели хуторские огольцы, сложив на коленках руки. Смутившаяся от внезапного появления старика, Фаина остановилась. Но тот поощряюще кивнул, сел на табурет:
– Во! Тута бесплатный концерт…
– Деда, а мы песни пели! – похвастался правнук. – И гимн, какой по радио передавали.
– Верней, мне подпевали, – поправила Фаина.
– А на инструменте таком вальсы играют? – полюбопытствовал Тихон Маркяныч. – Могет, знаешь под названием «На сопках Маньчжурии»?
Фаина вновь поднесла скрипку к подбородку. Мелодия раскачалась, светло и торжественно закружилась в тесном помещении, подвластная искусной руке. Тихон Маркяныч выдернул из-за уха недокуренную цигарку, помял в пальцах, да так и не поджег, завороженный музыкой и воспоминаниями… Второй раз попросил сыграть Фаину тот же вальс… Заскучав, дети выскользнули из кухни, а Тихон Маркяныч, растроганный вконец, смахнул непрошеную слезу, вздохнул:
– Толково играешь! Молодец! Эх, кабы я знал, а то… В первый разок надумала. Скольки жила у нас и скрывала… Значится, домой? Как ни хорошо в гостях, а в своей хате лучше… А то погодила бы? Тута, вишь, немец не лютует, а в городе ктой-зна… Ты, Феня, случаем не еврейской нации будешь? Вроде бы скидаешься.
Фаина, укладывавшая скрипку в футляр, резко повернула голову:
– Моя мама еврейка. Это вас волнует?
– Нет, боже упаси, – сбивчиво, точно уличенный в потайных мыслях, забормотал Тихон Маркяныч. – Для антиресу спытал… А с другой стороны, немецкий офицер на сходе грозился, что, дескать, обнаруженных евреев нужно передавать новым властям.
– Я презираю фашистов!
– Ой, ли? Береженого и бог бережет. Нонче храбрость в карман спрячь. Опосля достанешь…
Вечером, за ужином, Тихон Маркяныч неожиданно объявил, что также собирается в город. Во-первых, дома истратился запас соли, во-вторых, для ремонта церкви требовались крупные гвозди. Сын воспротивился, выяснив, что церковная община рассчитывает на ссуду, полученную колхозом. Но Тихон Маркяныч, выражавший волю стариков, был непреклонен. И староста по прежней казачьей заповеди, когда решение совета стариков было для атамана законом, – уступил.
Лидия, намаявшаяся за день, вела себя сдержанно. Но все же, заметив нетерпеливую радость Фаины, укорила:
– Тебя будто из тюрьмы выпустили…
– Ну, конечно, Лидунечка! Ужасно хочу домой.
– Моя зеленая косынка тебе к лицу. Примешь в подарок? Она совсем ненадёванная.
– Спасибо. А я тебе бусы оставлю. Гранатовые.
Лидия благодарно кивнула.
Еще затемно Степан Тихонович отправился на конюшню и, когда подъехал на фурманке[8] ко двору, все домашние были на ногах. Наскоро перекусили. Фаина помогла погрузить арбузы и, ожидая, пока хозяева уложат остальные продукты, предназначенные для продажи или обмена, отошла к воротам. Два петуха в разных концах Ключевского перекрикивали друг друга. Были те скоротечные минуты предзорья, когда из сумрака начинали выступать очертания удаленных предметов: решетка база, береговые вербы, желтый клин заречной стерни, а осокорь у забора менял ночной цвет листьев на бледно-серый, показывал их светлый испод, отзываясь на струи знобкого воздуха.
От мысли, что напоследок озирает этот хуторской мир, который вначале отталкивал и был чужд, стало почему-то грустно. За месяц Фаина все-таки освоилась, привыкла к Шагановым. В эти страшные дни многим, многим была она им обязана. И как ни странно, подрастеряла свою идейность, соприкасаясь с чем-то извечно важным, глубоким. Да и неведомо, что ждет ее впереди…
– Не обижайся, девка, ежели чем не угодили. Храни тебя Господь! А коли не сложится жизнь в городе – вертайся. Дорогу знаешь, – напутствовала Полина Васильевна перед тем, как закрыть ворота за выехавшей подводой.
А Лидия вышла на улицу в напахнутой на плечи фуфайке. Лицо ее было бледным, строгим и необыкновенно красивым. Большие серые глаза в зыбком утреннем свете смотрели не то с упреком, не то с печалью.
– Не затеряй адрес. Приезжай обязательно, когда сможешь, – напомнила Фаина, умащиваясь на разостланном поверх сена тулупе.
– Ладно.
Лошади дернули. Тихон Маркяныч, принаряженный в суконный бишкет, глубже насунул свою казачью фуражку с красным околышем, уселся рядом с сыном на поперечной доске-сидушке. Когда повозка стала набирать ход, обернулся и бодро крикнул:
