– От им’ени херрмански командофание приф’этстфую казакоф! – отрывисто объявил лейтенант. Помолчал, с нескрываемым недружелюбием оглядывая замерших, никак не откликнувшихся хуторян. И торопливо заговорил по-немецки, что гвозди вбивая короткие, картавые слова. Переводчик встрепенулся. И как только немец умолк, гнусаво затянул:

– Фюрер освободил вас. Отныне вы – подданные Третьего рейха. И все обязаны честно служить великой Германии! Мы требуем от вас хорошей работы и полного повиновения. Бездельники и… и саботажники будут строго караться. Всякий, уличенный в связи с партизанами, будет повешен! Мы любим дисциплину и лояльность.

Дед Дроздик наклонился и спросил:

– А энто как понимать?

– От слова «лаять», – по-своему объяснил Степан Тихонович. – Чтобы, значит, подлаивали…

Хмурые, постные лица простолюдинов, очевидно, все более раздражали лейтенанта. Говорил он все сердитей.

– Трудиться должны все, от мала до велика, – опять подхватил переводчик. – Самых сильных и достойных мы будем отправлять на работы в Германию. Это нужно заслужить! Ваши дети будут обучаться в специальных школах. Мы благосклонно относимся к казакам. Вам будут предоставлены более широкие права, нежели другим славянским племенам. Если в вашем селении обнаружится еврей или еврейка, вы должны немедленно сообщить об этом немецкой власти. Мы доверяем вам, поэтому предлагаем самим избрать старосту. Он должен быть мудрым хозяином. Не жалея своей жизни, верно служить фюреру! Германская армия ждет хлеба и мяса. Вы обязаны их поставить. Меньше болтовни, а больше дела…

– Хайль Гитлер! – перебил герр Штайгер, вытягивая и вскидывая вверх правую руку.

– Зиг хайль! – взревели хором его сопровождающие.

Хуторяне от неожиданности растерялись.

– Хайль Гитлер! – обозленно повторил лейтенант и покосился на автоматчиков. Те ворохнули плечами – вороненые дула уставились в передние ряды. Степан Тихонович обмер, прикинув на глаз, что ближе других стояли старики. Землемер, тараща глаза, делал знаки свободной левой рукой. Наконец, сообразив, что от них требуют, первыми дрогнули бабы, подняли ладони с растопыренными пальцами. За ними последовали казаки. Лишь старожилы во главе с Тихоном Маркянычем не шелохнулись.

Фельдкомендант резко опустил руку, с презрением что-то сказал и тут же сошел с церковного крыльца. Все, бывшие на его пути, шарахнулись в стороны. Кривой частокол рук висел в воздухе, пока офицер, охраняемый автоматчиками, не забрался в автомобиль, хлопнув дверцей.

– Можно опустить… И впредь только так приветствовать имя фюрера! – сурово предупредил плешивый и покосился на наручные часы. – Переходим к выборам. На должность старосты, разумеется, не подходят те, кто запятнал себя службой у большевиков. Старостой может стать лишь честный труженик, пользующийся авторитетом. Подумайте и называйте кандидатуры.

Пережитый страх, возможность легкой расправы замкнули рты хуторян. Они сдвинулись плотней. Только Анна Кострюкова преспокойно лузгала семечки и поглядывала в сторону автомашины.

– У нас время ограничено. Быстрей, уважаемые земляки! – поторопил горлан.

– Господин, а не вы ли к нам приезжали осенью? – с усмешкой обратилась Анна. – Тут вот интересуются…

– Да, бывал… А теперь я назначен помощником районного бургомистра. Родом из донских казаков, по фамилии Мелентьев. Приходилось сражаться с красногвардейским отребьем…

Сход несколько осмелел. Исподволь по рядам пробежал шепот. Но назвать фамилию никто не решался, не зная, как к этому отнесется сам выдвиженец. Широкая тень разом легла на площадь. Степан Тихонович, убирая с глаз разлохмаченный ветром чуб, случайно глянул на небо. Под облаком, распластав крылья, парил серовато-палевый орел. Он то зависал, то устремлялся вниз. И опять взмывал по дуге, охотясь над плесами Несветая. «Вот кто не ведает страха. И всегда один… – подумал Степан Тихонович. – Вот бы как жить…». И такая сила и упоение были в высоком орлином полете, что он долго не мог оторвать взгляда…

Шелестела листва вяза, шелестели шамкающие голосишки старух:

– Шевякина в штаросты! Он жнающий в хозяйстве.

– И костяшки на шшетах шустро перекидывае!

– И видом взял. Ва-ажнай…

Мелентьев, морщась, напряженно прислушивался. Кто-то подсказал ему фамилию:

– Шевякин? Ах, да… Ваш кладовщик? Знаю. Где он? Шевякин! Прошу сюда!

Тяжелым катком двинулся Семен Фролыч сквозь шумящую толпу. С суетливостью, никак не шедшей к его грузной фигуре, взобрался на паперть. Окаменелое лицо под козырьком синего картуза, бегающие дегтярно-рыжие глазки, оттопыренные локти толстых рук – все свидетельствовало о небывалом волнении.

– Расскажите о себе, – повелел Мелентьев.

– Ра… работал я кладовщиком, – неестественно певучим голосом начал Семен Фролыч. – В хуторе с двадцать третьего года. До того жил в Белой Калитве… В гражданскую не воевал. Одышка у меня, сердце, значит, того… Да… Награждался грамотой…

– Образование у вас, какое?

– Три класса.

– Справитесь? Вас могут избрать. Что делать будете?

– Да оно, конечно… Как тута скажешь… Одышка мучает… Помоложе надо бы… От колхоза, господин начальник, рожки да ножки осталися. Зерно сожгли да по дворам расхитили. То же самое коров… Хочь заново коллективизируй.

– Вам, как говорится, и карты в руки. Готовы вы служить на благо великой Германии и хуторян?

– Минуточку! – пересилил гул голосов звонкий крик Анны Кострюковой. – Дозвольте слово заявить! Я знаю Шевякина лучше других, мы с ним почти соседи.

Помощник бургомистра заинтересованно посмотрел на красивую хуторянку, оживился:

– Да, разумеется. Говорите.

Анна упруго прошла к церковному крыльцу, плеская юбкой цвета луковой шелухи, повернулась к сходу.

– Я так поняла, что кончилось времечко активистов-коммунистов. Жить начнем на новый лад. А верней, на прошлый… Какого ж тогда ляда вы, бабки, на руководство Шевякина ставите? Аль в рассудке повредились, тетеньки беззубые?

Белоснежная, праздничная тираска удивительно шла к загорелому лицу и шее Анны, к ее темно-золотистым волосам, закрученным ракушкой. Оставляя без внимания неодобрительные возгласы, она укоризненно напомнила:

– А кто кулачил нас в тридцатом? Кто моего папашу отвел в школу, где арестантов держали? А?.. Вот он, Шевякин!

– Не по своей я воле, Анна. Заставляли, – испуганно пробормотал Семен Фролыч. – И не в тридцатом, а в тридцать втором… Я в тридцатом еще сам в колхоз не вступил… За твоего отца, наоборот, хотел вступиться…

– Брешешь! Я по-омню, как ты с мильтоном наши горшки переписывал! Мою куклу тряпичную, и ту в список внес! Активист вонючий! А теперь в старосты лезешь?!

Щекастое лицо бывшего кладовщика вмиг покрылось капельками пота. Он побледнел, часто нося массивной грудью. Очевидно, ему стало дурно. Но Анна не унималась:

– Наел брюхо больше кадушки… Дармоедствовал, продуктишки причужал, начальству в ножки кланялся… Загнать его на степь, на поле, чтоб жир свой растряс, а не в старосты!

– Верно гутарит! – скозлил дед Дроздик. – Ненашенский он. Мы своего казака поставим правителем!

– Нехай с крыльца сходя!

– Доло-ой мордача!

– Ему в цирке заместо фокусника. Дюже знатно обвешивает!

Мелентьев развел руками, показывая неудачнику, что пора восвояси. На негнущихся ногах Семен Фролыч валко покинул крыльцо церкви. Обеспокоенная жена, тетка Райка, сухая и тощая, как успенская селедка, огрызаясь налево и направо, повела его в затенье ограды. С подмывающей ревностью вдруг обнаружил Степан Тихонович, что Анна и Мелентьев не сводят друг с друга глаз.

– А кого вы, уважаемая, могли бы предложить? – доверительно улыбнулся помощник бургомистра. Анна окинула хуторян властным взором и, кривя губы, отчетливо произнесла:

– Себя!

Сход онемел.

– Предлагаю себя! – подтвердила Анна. – Я и семилетку закончила, и по кровям – казачка без подмесу!

– Ты ба, Анютка, собе в другом месте предлагала, – громко пристыдил Тихон Маркяныч. – Гля, скольки казаков!