Атлантическое побережье манило в путешествия. Вместе объездили они все достопримечательности. В Сенте любовались церковью Нотр-Дам в мавританском стиле, остатками римской арены и Триумфальной аркой Германика, осеняющей берег Шаранты. Через Маренн добрались в Ла-Рошель, к знаменитому бастиону. А курорт Аркашон восхитил настолько, что загостились в этом городишке на две недели. И подолгу озирали огромную бухту, где бесчисленными рядами тянулись сваи для устричных садков и кренились в часы отлива, увязнув в иле, рыбачьи лодки. Оттекая от сплошного зеркала извилистыми ручьями, вода при этом обретала дивный пепельно-сероватый цвет. С гребня песчаных дюн, южнее, открывалась пропасть, лес, также заносимый песком. Синел он и в дальнем просторе, за бухтой, точно тонкой каймой, связывал небо и землю. Охватывала радость при виде океанической шири и высоких, гривастых волн, круто обрушивающихся на мелководье! И долго еще бежала, стлалась вода тонкими, голубоватыми пластинами, пока не замирала у подножия дюн, у желтохвойных сосен, опорошенных песчаными бурицами.

А как замечательно грустилось на террасе ресторанчика, где ощущалось малейшее дуновение бриза, и ты никому не нужен, и никто не лез в друзья, а страстные гитары заезжих испанцев точно отгадывали, что творится в твоей душе, ликовали и сокрушались о скоротечной молодости, о призрачном счастье…

Гордость не позволяла Павлу и слова молвить о женитьбе. Случалось – запивал. И от скуки купил себе чистокровного араба. Частенько гонял его по городским окрестностям, вблизи бескрайних виноградников, заглушая неизбывную тоску по родине. У Анны же появилось новое увлечение: поздний импрессионизм. И двух художников, гривастых и прожорливых детинушек, она охотно принимала у себя, потчевала и с большим интересом расспрашивала о полутонах, композиции и прочей белиберде, которую Павел терпеть не мог. Нередко и сама отправлялась в их мастерские, в Барбезьё.

Тот день, второе апреля, Павел навсегда запомнил. Было солнечно. Под ногами скакуна взбивалась прошлогодняя палая листва. Он легко и стремительно нес хозяина к дому. Вдоль улицы уже благоухали клены полураскрытыми махорчиками. На чужой лимузин, ехавший навстречу, Павел не обратил внимания. Автомобиль остановился как раз напротив кованой калитки. Из него расслабленно-устало вылезла Анна. И, выпрямившись, увидела всадника. Красивое лицо искривила гримаска растерянности и нарочитой радости. Издали Павел не расслышал фразы, которую Анна бросила сидевшему за рулем гладко выбритому, черноусому мужчине. Отворачивая лицо, тот круто развернул машину и умчался. Анна грациозно взмахнула рукой, хотя Павел был уже в нескольких метрах. В этой женщине все лгало: и застенчиво-девчоночья поза – ноги вместе, руки расслабленные, – и искрящийся, настороженный взгляд, как у людей, совершивших подлость, но знающих, что она едва ли доказуема. «Кто это? – резко спросил Павел. – Любовник?» – «С чего ты взял? Какой кошмар! От ревности ты сойдешь с ума!», – чрезмерно взволнованно выпалила Анна. А следом – поток обвинений в том, что именно он, он разлюбил ее и потому изводит подозрительностью… Павел с любопытством оглядывал Анну и не мог постичь: как эта женщина, сладострастно метавшаяся ночью в его объятиях, столь же безоглядно отдавалась кому-то другому? Это было для него противоестественно. Мерзко…

Павел уехал не простившись. Несколько сотен франков позволили прожить в Париже полгода. Затем бродяжил: в Антверпене грузил уголь, в Гамбурге работал продавцом газет, получая по нескольку пфеннигов в день; вместе с поляками нанимался на сезонные работы в бюргерские хозяйства, довольный тем, что хоть кормили. Под Касселем объезжал бербековских лошадей на конезаводе, пока весной тридцать первого года они, зараженные токсическим малокровием, не были переданы Польше в счет репарации.

Впоследствии, по милости одного из ветеринаров, Павел устроился на конный завод рейхсвера, поставлявший лошадей для германской армии. Там и услышал о Гитлере и столкнулся с нацистами. Конюха из «русских» уволили безо всякого повода. И сколько ни ходил Павел на биржу труда в Мюнхене, на сумрачную Талькирхенштрассе, так и не смог подыскать работу. К иностранцам в Третьем рейхе относились недружелюбно. Оставалось последний выход: прибиваться к российским эмигрантам. С этим намерением он и очутился в Берлине, разыскал Василия Лучникова, обязанного ему спасением жизни в бою под Лихой. Сотник был близок к высшим кругам казачества, членам «Общества бывших офицеров лейб-гвардии казачьего полка».

Всевозможные и разнокалиберные союзы, комитеты, организации участников белого движения в конце тридцатых с новым подъемом приступили к подготовке враждебных акций против СССР. Эмигрантами интересовались, как возможными помощниками, службы СС и СД.

Павел Шаганов был представлен сотником самому атаману Краснову, чьи книги расходились по Европе миллионными тиражами, и который проживал в Германии еще с тридцать шестого года. Короткая беседа с престарелым генералом, ставшим для казачьих изгоев столпом и несомненным авторитетом, произвела на Павла впечатление неизгладимое. Петр Николаевич расспросил бывшего есаула о службе, о боях, в которых участвовал. Сняв пенсне и огладив рукой морщинистую щеку, напомнил, что нельзя ни на минуту забывать об офицерском долге: о спасении родной земли, попранной коммунистами. Ради этого следует идти на сближение с любыми антибольшевистскими силами. Жизнь на чужбине ничего не стоит, она обретает значение лишь на земле отцов. Узнав о намерении есаула вступить в боевое казачье формирование, пообещал споспешествовать этому.

Грянула Вторая мировая…

Весть о кончине наказного атамана Донского казачьего войска генерал-лейтенанта Граббе застала Павла Шаганова в Берлине, где он находился по заданию центрального бюро «Казачьего национально-освободительного движения».

С пражского экспресса есаул направился на набережную Тирпицуфер, в главное управление абвера. Завербованный год назад этой службой, Шаганов был все же отчислен из диверсионного центра Квенцгут по состоянию здоровья. Но взяв во внимание ненависть к большевизму и способности к агентурной работе, второй отдел абвера счел полезным использовать казачьего офицера в Чехии, среди белоэмигрантов.

Предоставив информацию о «КНОД», Шаганов согласовал с капитаном Лемпулем свои дальнейшие действия. Капитан, невысокий светлоглазый ариец, хмурясь, прочел воинственную писанину агента, задал уточняющие вопросы. Желание Шаганова выехать в Казакию для выполнения директив центрального бюро воспринял с подозрительной усмешкой. Абвер уже отрабатывал операции с посылкой в оккупированные районы генералов П. Краснова, Шкуро и князя Султан-Гирея Клыча. Однако на агенте, мелкой сошке, можно было выверить некоторые варианты.

Шаганов назвал маршрут: Новочеркасск – Екатеринодар – Ставрополь – Пятигорск. Капитан дал согласие. Но предупредил о сложностях вовлечения казаков в германскую армию. Руководство вермахта пока не считает необходимым применять на Восточном фронте самостоятельные казачьи части. Наиболее целесообразным, что подтвердилось в боях, является использование смешанных немецко-казачьих легионов.

В воскресенье, 9-го августа, в берлинской церкви Святого Владимира состоялась божественная литургия и панихида по атаману Граббе.

День выдался сереньким и душным.

Не только у иконостаса, но и в притворе зернышку негде упасть. На многих прихожанах – казачья форма донцов, терцев, кубанцев. Благостный дух воска, ладана смешан с запахами взопревшего сукна, нафталина, сапожной и ременной кожи, каракуля, дешевой ваксы. Бас дьякона гремит с распевной дрожью, скорбяще. В бликовом озарении свеч – дружные взмахи рук, творящих крестные знамения.

Молился и Павел Шаганов, просил Господа спасти его и помиловать, и волей Всевышней вернуть на отчую землю. Рослый, с крепким развалом плеч, он невольно обращал на себя взгляды статной фигурой и выправкой. Синеватые глаза под изломом бровей, щетинистые черные волосы, смуглота, крупный, с горбинкой, нос, срезанная подкова усов – все выказывало в нем казачью породу. Он стоял рядом с Василием Лучниковым, которого случайно встретил у церкви. За плотными рядами молящихся разглядеть генералитет было невозможно, хотя наверняка здесь были и Краснов, и Макаров, и войсковой старшина Зарецкий. Царские врата просматривались наполовину. Но Павел видел, как из алтаря выходил в золоченой ризе священник – осанистый, тонколицый старец, как мерно покачивалась в его руке воскуренная кадильница.