Видя, что попытки тщетны, Герасим перестает пытаться. Но, не дав мне времени окончательно на что-либо решиться, достал из-за пазухи сложенную вдвое карточку и протянул ее мне. Это старая выцветшая фотография. Она когда-то была снята на пленку и не очень умелым мастером, и хранила давно утерянные воспоминания. На ней была запечатлена немолодая немного тучная женщина слегка небрежного вида, с копной химически завитых коротких волос цвета выжженной на солнце соломы в цветастом хлопчатобумажном халате. Однако даже свободный крой и крупное телосложение не скрывали беременный живот, который она поддерживала одной рукой, а рядом стоял долговязый мальчишка, в котором легко угадывались черты Вениамина. Я и раньше видел эту женщину среди немногочисленных старых семейных альбомов и сразу узнал, это мать Гуся. Вот только Вениамин всегда говорил, что является единственным ребенком в семье без отца.

Но на самом деле, гораздо больше самих людей на этой фотографии мое внимание привлекала окружающая их обстановка.

На фото был запечатлен тот же самый двор, что и сейчас, только много лет назад. Вот справа деревянный дом, еще до перестройки и капитального ремонта, вот виднеется покрытое стальной рябью Мрачное озеро, вот деревянный пирс, а рядом деревянная лодочная станция с развешенными на дощатых стенах красными спасательными кругами, а еще левее – подальше от озера, с распахнутой настежь дверью, словно портал в саму преисподнюю, из заросшего травою и крапивой холма выглядывал погреб.

Я не мог не узнать этот вход, что поглотил однажды и навсегда моих последних любимых людей. Настю и Гелю. Именно в эту дверь, оббитую дерматином и войлоком, мы вошли в ту проклятую ночь. В ночь, когда я стал свидетелем кровавой расправы больными на голову ублюдками над маленькими беспомощными девчонками.

Как удар под дых очередное доказательство того, что все это время я жил с убийцей свой семьи. Любил и уважал убийцу своей семьи. Почитал, ценил, благодарил убийцу моей семьи. И самое страшное, что, кажется, все это происходило едва ли не на костях моей сестры. Ее бедное, истерзанное ножом тело, так никем и не найденное, точно спрятано на этом проклятом участке. Участке, который я считал своим домом, где жил с убийцей, которого я считал своим отцом.

За что?

За что он так со мной? Ему доставляло какое-то особенное удовольствие, что я живу с ним, слушаюсь его, люблю его? Что это? Еще одна извращенная форма удовлетворения собственного эго? Или потребность в искуплении? Гусь таким образом все эти годы изощренно издевался надо мной или пытался заслужить прощение?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ Вопросы сыпались на землю вместе с тяжелыми комьями земли, оставаясь по-прежнему без ответа. Я яростно копал, не чувствуя усталости, и вот, совсем неглубоко, под десятисантиметровым слоем земли, затянутой ковром густого газона, усыпанного сосновыми иглами, клинок лопаты лязгнул о что-то металлическое. Теперь уже мы с Герасимом, торопливо снимали дерн, обнажая железную пластину, прикрывающую вход в бывший погреб.

Время подгоняло, заставляя работать с утроенной силой, и вот с противным ржавым скрипом распахнулись ворота в ад. Из черной глубины на меня мгновенно повеяло затхлостью и старой разложившейся смертью. Включив фонарик на телефоне, я стал медленно спускаться в холодную яму, бетонные стены которой насквозь пропитаны болью, кровью и тяжкими муками.

Бледное пятно света скользило по сырому подвалу, бесконечному и мрачному. Желтый луч выхватывал бурые пятна, освещал черные разводы плесени и гнили. Я упрямо шел вперед, стараясь не вдыхать мерзкий спертый воздух, прикрыв лицо краем футболки.

Здесь все по-прежнему и в то же время как будто иначе. Словно сжалось, село после стирки в горячей воде, сморщилось от воды, усохло от долгого времени. Тогда, в детстве, этот подвал мне показался огромным. Сейчас же – просто не очень длинный прямоугольник с кирпичной перегородкой посередине. Мне даже было не понятно – мои волосы на макушке шевелятся от ужаса нахлынувших воспоминаний, или же просто задевают не очень-то и высокий потолок.

Подспудно я искал их. Тела. Гробы. Или хотя бы какие-нибудь останки. Но кроме застарелой, въевшейся в бетон крови, здесь не было больше ничего. За кирпичной перегородкой я обнаружил тот самый шкаф, в котором прятался в ту ночь, рядом с ним все так же зияла проржавевшими дырами старая бочка. Луч отчаянно дрожал, выдавая мое волнение. А потом я допустил непростительную ошибку – вдохнул отравленную смертью вонь полной грудью. Она обожгла легкие, проникла сильнодействующим ядом в кровь и отравила голову мороком, застелила глаза черным туманом.

Словно подкошенный, рухнул на колени. Боль от удара головой о бетон я уже не чувствовал. Сознание тягучим гудроном обволакивали несущиеся на меня воспоминания.

«Открываю глаза.

Я в той самой бочке.

Вокруг не слышно ни единого звука.

Отбрасываю вонючую тряпку и будто выныриваю наружу, хватая ртом удушливый воздух без примеси тухлятины. Гели на полу больше нет. Я один. Тороплюсь наверх, наружу.

Осторожно поднимаюсь по ступеням. На звездном небе ярко светит безразличная ко всему луна, кратеры которой сейчас напоминают трупные пятна на обескровленном бледном теле. Слышу скрежет из лодочной станции. Лампа в этом надводном сарайчике не горит, но в летних сумерках довольно светло, а лунная дорожка в ребристых водах Мрачного буквально манит в свою безмолвную черноту.

Крадусь в тени, подбираясь все  ближе и ближе к источнику неясного шума. Выглядывая из-за угла, наблюдаю, как Вениамин, навалившись всем весом, медленно, рывками толкает к краю пирса цинковый гроб на гидравлической тележке.

На лбу его выступили крупные капли пота, лицо раскраснелось, будто раскаленное на огне железо, жилы на шее натянулись, словно канаты. Мужчина кряхтел, стискивал челюсти и надсадно дышал. А гроб, хоть и явно сопротивлялся, неминуемо приближался к воде. Затем, наваливаясь на ручку домкрата, Гусь принялся поднимать край ящика. И вот, вслед за негромким победным вскриком мужчины, послышался звонкий плеск. Металлический гроб мгновенно пошел ко дну, унося с собой тайны ужасного подвала и его обитателей. Всего минута и последние круги растворились в безмятежной глади воистину мертвого озера. Озера, вместо рыбы наполненного телами убитых людей.

Сколько их там?

Сколько невест отправлено на дно немого пристанища к убитым немцами солдатам?

Боясь быть обнаруженным, я затаился в тени за лодочной станцией и сидел там, страшась слишком громко дышать, пока первые лучи рассветного солнца не коснулись редких облаков. Руки и ноги мои давно окоченели от сырости, но я все еще не двигался и боялся. Как будто выпал из реальности. А потом – сорвался. Нырнул с головой в холодную утреннюю воду, гонимый ужасом, отплыл от жуткого участка и вылез на сушу метрах в двадцати.

И побежал.

Так быстро, как только мог. Торопливо переставлял скованные холодом конечности, падал, вспахивая носом песок, перемешанный с сухими сосновыми иголками, наступал на шишки, подворачивая до хруста в суставах тонкие ноги, царапал ветками грязные руки и лицо. И смертельно боялся обернуться.

Бежал и ненавидел себя за то, что не только не спас Настю, но и погубил Гелю. Если бы не я, она никогда не попала бы в руки беспощадного монстра. Если бы не я, девчонка по-прежнему спала под серым колючим одеялом и встречала меня неизменной доброй улыбкой.

Так почему же я бегу? Почему так страшусь смерти, если заслуживаю ее как никто другой? Я – не сын героя. Я трусливый предатель. Жалкий. Бессильный. Напуганный.

Когда влезал обратно в окно приюта, оставляя грязные мокрые разводы на выкрашенном некогда белой эмалью подоконнике, мечтал только об одном – пусть все это окажется просто сном. Одним большим ночным кошмаром. Пусть Геля окажется в постели. Пусть Настя заберет нас утром к себе домой. Пусть я навсегда забуду обо всем, что видел.