– Зачем беречь? – недоумеваю я. – Я зачем старалась? Чтобы ты носила!

Она молчит, загадочно улыбается и бережно складывает мой подарок.

А дальше … дальше я узнаю о смерти родителей. Наш последний разговор и молчание, растянувшееся на несколько лет.

– Вы уже закончили курсы, Мари? – уточнила француженка.

– Нет, – я покачала головой, – к сожалению, мой бюджет не выдержал подобной нагрузки.

Денских опустила взгляд и, заметив, что Клер удерживает мою ладонь, потемнела лицом. А я, вновь поражаясь силе, сокрытой в тонких пальцах мадам Дюбуа, аккуратно высвободилась.

Клер перевела взгляд на Настю. Моя бывшая подруга насмешливо дернула уголком рта.

– Христос Воскресе! – крикнули совсем рядом.

Пасха! Праздник! Жизнь Денских меня не касается! Так сказала мне Настя …почти четыре года назад. Незачем ворошить прошлое, запертое в покрытом пылью сундуке. Всё что внутри – давно съедено молью. Я широко улыбнулась француженке:

– Но я как раз раздумывала пойти вольным слушателем на юриспруденцию!

– Какое замечательное совпадение, – радостно улыбнулась Клер, – я приехала в Петербург преподавать международное право!

– Действительно, замечательное, – хмыкнула Настя. – Как же вы познакомились, или тоже совпадение?

– Ох, почти как в романе! Мадмуазель Мари спасла мой кошелек!

– Потрясающе… – Денских оглядела меня с ног до головы и поджала губы, задержав взгляд на протертых по шву рукавах моего пальто.

– И вечером мы пойдем знакомиться с Петербургом! – выпалила француженка. – Так ведь, Мари?

Я опустила плечи. Обещала… как теперь отказать? Только придется. Не стоит мне гулять.

– Знакомиться с Петербургом? – переспросила Настя, опередив мой ответ, и расхохоталась.

Странный это был смех. Совсем не веселый. Клер непонимающе нахмурилась.

– Боже, какая прелесть, – Денских смахнула слезы с ресниц. – Ну что ж, почему бы не помечтать? Есть в этом что-то романтическое, согласна.

– О чем ты, Настя?

Голос сел, так страшно и больно было мне видеть и слышать эту новую Настю. Откуда в ней столько … злой иронии?

– Прости, я, возможно и не права, – улыбнулась мне она, – тебе больше не нужно согласовывать прогулки с князем?

Из легких будто вышибли воздух. Жестоко, но замечание это не лишено смысла. Значит, Денских всё же читала мои письма, пусть и не отвечала на них.

– А мы ему не скажем! – весело рассмеялась я. – Князя нет в городе. Прошу прощения, меня зовут, кажется.

Я глазами показала на толпу детишек, весело машущих родителям с деревянной качели. Кивнула и успела сделать несколько шагов, мимоходом отмечая, что не вижу, куда иду.

– Я буду ждать вас, Мари! – крикнула Клер мне вслед.

– До встречи! – я помахала француженке на прощание.

Меня качнуло. Неприятное это чувство, когда землю выбивают из-под ног.

Высокий грузный мужчина преградил мне дорогу, схватил в охапку и расцеловал. Я оттолкнула его двумя руками, а он, смеясь, сорвал с головы кепку и бросил у моих ног, а затем и сам рухнул передо мной на колено.

– Пляши, красна девица! – громко гаркнул он.

Рядом заулюлюкали и засвистели. Я расправила плечи и пустилась в пляс. Праздник! Пасха! И нет мне дела до чужой злости и обид! Я плясала и смеялась.

– Хороша! Ох, и хороша!

Я хороша! И мне – хорошо!

Воздуха не хватало, из-под новых калош летела грязь. Кажется, я слышала своё имя. Но сколько в городе Марий? Вереница веселых лиц рядом, хлопки, крики. Князя нет в городе! Так чего бы не сплясать? И не погулять!

– Мария Михайловна! Машенька!

Я повернулась на голос и остановилась. Смутилась, вспыхнув от невыносимого стыда. Что за дикие пляски, Мария?! И он всё это видел!

Иван Петрович Бортников стоял совсем рядом и улыбался:

– Христос Воскресе!

– Воистину Воскресе… – пробормотала я.

Что Бортников забыл на Марсовом поле? Почему лощеный адвокат стоит рядом со мной, а не распивает бренди в клубе на Миллионной?

Светло-серые брюки, безупречно скроенное пальто, тонкая трость, на которую он опирался, и свежая грязь на начищенных ботинках, еще больше подчеркивающая разницу в наших социальных статусах. Он был здесь чужим. Как ожившая реклама модного магазина. Как нарядные туфли под старым линялым платьем. И именно в таком платье я стояла сейчас.

– Целуй, пока не сбежала! – в толпе заулюлюкали, подначивая адвоката, я же готова была провалиться сквозь землю, лишь бы не смотреть мужчине в глаза.

Бортников хохотнул. Повернулся к самому языкатому и протянул ему трость:

– На-ка, подержи! – приказал он мужику и, крепко стиснув меня в руках, на краткий миг прижался губами к моим губам. – Замечательный праздник! – рассмеялся мужчина, отпуская меня и забирая трость. – Можно безнаказанно целовать понравившихся девушек, и никто ничего не скажет.

– Именно! – подтвердила я, с трудом удерживая лицо – в наш с Бортниковым адрес не стеснялись отпускать скабрезные шуточки.

– И мужчин, кстати говоря, тоже, – Иван Петрович подал мне локоть и кивком показал мне на дородную женщину с огромным саквояжем в руке.

Та тянулась за поцелуем к молодому светловолосому мужчине с лихо закрученными усами. Избежать неизбежного ему не удалось. Толстуха влюбленно смотрела на красного от такого пристального внимания парня. Кто-то хлопнул жертву традиций по широкой спине и загоготал.

Бортников, весело мне подмигнув, подытожил:

– Традиции.

Он аккуратно увел меня от танцующих. Я вглядывалась в раскрасневшиеся лица, но не нашла ни Анны, ни Петра. Зато заметила Василия у наспех сколоченной сцены. Когда-то алая ткань, призванная служить занавесом, грязной тряпкой болталась на ветру. Грозный царь, одетый в большую картонную корону, тяжело ходил по сцене, размахивал ненастоящим скипетром и раздувал ноздри. «Царь Максимиллиан», эту пьесу ставили почти на каждом празднике.

– Хотите посмотреть представление? – уточнил Бортников.

– Я ваши кумирческие боги повергаю себе под ноги! – донеслись до нас хриплые крики артиста. – В грязь топчу, веровать не хочу! Верую в Господа нашего Иисуса Христа и целую его в уста!

Еще немного, и жестокий царь Максимиллиан убьет за веру сына.

– Сыноубийца! – закричал какой-то мужчина.

Я вздохнула. День только начался, но многие уже изрядно пьяны.

– Нет. Не хочу. Прошу прощения, Иван Петрович, я сейчас вернусь, – забрала я ладонь и, не дожидаясь ответа, побежала к мальчику, отчего-то уверенная – надо торопиться. – Василий! Вася! – громко крикнула я, по дороге уворачиваясь от чьих-то рук.

Он услышал, завертел головой. Я помахала ему, подзывая.

– Чего, теть Маш? – подбежал ко мне он.

– А там в лапту играют! Пошли! – я потянула его за руку. Вовремя. Тот самый, негодующий пьяница уже лез с кулаками на царя-безбожника. Или не тот.

Гуляния были в самом разгаре. Играла музыка, горожане соревновались, христосовались, танцевали и … напивались. Водка – обжигающая замена реальности. Лекарство от бедности, разрушающее личность.

Я, наконец, заметила Анну – она стояла рядом с Петром. Хорошо. Раз Чернышов с ней – можно не волноваться. Пусть веселятся. Проводила Василия к детям и поцеловала в нежную щеку.

– Иди играй.

– Нежности! – скривился он и вытер щеку грязным рукавом.

– И передай матери, что я уже ушла домой! – рассмеялась я.

Ему не было неприятно. Совсем наоборот. Он тянулся за лаской, мать редко баловала его. Причиной было и воспитание – не принято было среди рабочего люда лелеять детей, и отсутствие сил – Анна очень уставала.

– Хорошо! – пообещал он и, быстро прижавшись ко мне, обнял и побежал играть. Только пятки сверкнули.

Я проводила его глазами и, безо всякой надежды на успех, обернулась в поисках адвоката. Вряд ли он остался меня ждать. Да…сегодня я превзошла самое себя… образец благовоспитанности. Разумеется, адвоката на месте не было. Погуляли и хватит. Пора домой. Я вздохнула, чувствуя невыносимую тяжесть, свалившуюся мне на плечи, и уткнулась в чужое пальто.