Прожив в Чикаго четыре года, он направился на железнодорожную станцию с продуманным планом: сесть на первый поезд в сторону какого-нибудь солнечного городка. Он достиг своей цели, сойдя в Лос-Анджелесе, где проходил практику в знаменитом окружном госпитале в 1932–1933 годах. В канун нового 1933 года, направляясь на матч “Роуз Боул” с друзьями, он спускался по ступенькам главного входа госпиталя, когда впервые встретил мою мать – она шла на работу. Через три с половиной месяца они поженились. В какой-то момент своей насыщенной жизни мама была секретарем знаменитой Эйми Семпл Макферсон, евангелистки, которая основала Церковь четырехстороннего Евангелия и захватила умы Лос-Анджелеса своими проповедями в построенном ею храме Ангелов. Вполне вероятно, что прославленный отец моей матери, доктор Роберт Гриффит, нашел дочери работу в этом городе с повышенным вниманием к средствам массовой информации. Он был первым пластическим хирургом в Лос-Анджелесе, а также весьма талантливым и успешным терапевтом. В числе его пациентов были голливудские звезды, такие как Мэри Пикфорд, Чарли Чаплин, звезда ковбойских фильмов Том Микс и Мэрион Дэвис.

Отец моей матери, которого я никогда не видел, также был известен в местных кругах как прекрасный игрок в шахматы (на уровне мастера спорта). Он был хорошим другом Германа Стейнера, долгое время писавшего колонки о шахматах в Los Angeles Times. Когда они возвращались в Голливуд с соревнования по шахматам в 1937 году, в их машину лоб в лоб врезался пьяный водитель. Моя мама узнала о том, что ее отец погиб в автокатастрофе, из газеты. Я недавно впервые увидел фотографию своего деда и заметил некоторое сходство наших черт лица, хотя мне (в отличие от моего брата Эла) и не передались его гены шахматиста.

Жизнь в Лос-Анджелесе была динамичной и яркой, но то была эпоха Великой депрессии – и работы было мало, даже для терапевтов. Не сумев найти работу в Лос-Анджелесе, мой отец стал врачом на строительстве акведука реки Колорадо, подававшего воду из Аризоны в Калифорнию. Это был масштабный проект. Тем не менее в свободное время в пустыне отец занимался и другими вещами. Он разведал множество месторождений по соседству и составил заявки на открытие рудников, но передал их в правительство лишь годы спустя, когда записался в добровольцы для участия во Второй мировой войне. У моего отца всегда одновременно было несколько занятий, и он уделял внимание каждому из них. Все его дети унаследовали эту черту.

Двоюродный брат моего отца, работавший врачом в Норт-Адамсе в штате Массачусетс, утонул. Семья попросила моего отца вернуться, так что весной 1934 года он, моя мать и их новорожденный ребенок, мой старший брат Дональд, в семейной машине, седане DeSoto, отправились в Норт-Адамс. Их разместили в доме далеко за городом. Во время снежных бурь, когда отец не мог выбраться из города, мама, уроженка Калифорнии, сидела одна в захолустье перед открытой духовкой, чтобы согреть ребенка. Тем временем отец в городе играл с друзьями в карты. Долго так продолжаться не могло. В феврале того же года, когда в Массачусетсе лютовала зима, двоюродная сестра матери прислала ей из солнечной Калифорнии веточку с цветками апельсина. Это окончательно вывело маму из равновесия. Моему отцу тоже не нравился местный климат, поэтому месяцев через девять семья вернулась в Лос-Анджелес. Отец связался с медицинской группой Ross-Loos, которая только набирала обороты, и вступил в ряды партнеров-основателей. Эта медицинская группа стала первой организацией медицинского обеспечения в американской истории и послужила моделью для ныне гигантской Kaiser Permanente. Чтобы вступить в ряды ВМС США и нести военную службу во время Второй мировой войны, отец бросил все, чем занимался в Лос-Анджелесе. Он оперировал солдат на базах в Новой Каледонии и на Новых Гебридах.

Определенно, мой отец был очень храбрым и порой шел против течения. Его петляющий путь к профессиональному успеху был очевиден для меня, но видел ли его таким он сам? Я не знал, чего ожидать, когда вывалил на него весть о своем новом плане. “Папа, думаю, я хочу поступить в Калтех, а не в медицинскую школу”. Вот так. Я выложил все как есть, начистоту. Отец посмотрел на меня взглядом опытного диагноста и сказал: “Майк, почему ты хочешь сам получить ученую степень, вместо того чтобы нанять такого человека?” Он был в полном недоумении. Мой отец был предан медицине, как никто другой, и считал помощь больным своей миссией. На моей памяти он чаще отменял или урезал отпуск, чем действительно отдыхал во время него, поскольку пациенты всегда были на первом месте.

Тем не менее после небольшой паузы папа улыбнулся и пожелал мне удачи. В конце концов, меня должны были еще принять в Калтех. Я совсем не подходил под описание того, каким студент должен быть, чтобы его кандидатура вообще была рассмотрена Калтехом. Как я уже упоминал, институт был под завязку забит умниками, и большинство из них могли дать мне огромную фору. Правда, я узнал, что значительное число студентов оказались там по другой причине: они каким-то образом доказали своим будущим наставникам, что знают, как делать свое дело. Обычно доказательством служило успешное участие в летних стажировках, подобных той, на которой побывал я. Этот путь был моей единственной надеждой на поступление в Калтех.

Сперри вступился за меня. Его впечатлили моя работа с кроликами и общая энергичность, и следующей весной, на моем последнем курсе в Дартмуте, биологический факультет Калтеха условно принял меня в аспирантуру. Очевидно, мне нужно было хорошо зарекомендовать себя в первый год.

Четыре года в Дартмуте были непростыми. И я даже не подозревал, что благодаря моему членству в печально известном “Зверинце”[8] социальная жизнь там станет моим более существенным достижением, чем все, что я когда-либо делал в науке. В братстве я слыл “ботаником”, поскольку предпочитал проводить больше времени за работой в лаборатории психолога Уильяма Смита, чем за распитием спиртного в подвале дома Альфа-Дельта-Фи. Среди прочих более развязных “зверей” я был Жирафом.

Смит страстно любил научные исследования. Он обустроил небольшую лабораторию на последнем этаже Макнатт-холла и разрабатывал там методы регистрации движений глаз. Мы часто работали вместе до глубокой ночи. Научные исследования были для меня в новинку и приводили в восторг, и первые манящие озарения по поводу одной из загадок матери-природы завладели мной. Однако тогда, перед тем судьбоносным летом в Калтехе, мне казалось, что это просто одно из многих действий, которые надо проделать, чтобы попасть в медицинскую школу. В “Зверинце” я обрел некоторых из своих самых близких друзей, и атмосфера места мотивировала меня на новые свершения.

Итак, на последнем курсе, когда мои дни в Дартмуте подходили к концу, а моя тяга к Калтеху нарастала, я задался вопросом: “Что будет с человеком, если ему перерезать мозолистое тело?” (Под перерезанием тут имеется в виду хирургическая процедура, рассекающая самый крупный пучок нервных волокон в головном мозге.) После моего лета в Калтехе с кроликами и упором на фундаментальную науку стало очевидно, что я буду заниматься и тем и другим. Тогда казалось немыслимым, что у людей при разъединении двух полушарий мозга могут проявиться серьезные изменения, наблюдаемые у животных. Никто на самом деле не предполагал, что человек, держа некий предмет в левой руке, будет не способен подобрать ему пару правой рукой. Это казалось просто безумием.

При таком положении дел, по заветам Фрэнсиса Бэкона, нужно было пересчитать лошади зубы. Эта история – возможно, апокрифическая – отражает суть науки[9]: