Имя героя рассказа встречается в «Двойнике». Здесь Семеном Ивановичем звали чиновника, на место которого был взят в департамент Голядкин-младший (см. с. 196 наст. тома). Фамилия же Прохарчин образована от слова «харчи» и, вероятно, содержит иронический намек на трагическую судьбу героя: «прохарчился» (см. в «Двойнике» другую форму того же слова: «исхарчился» (наст. том, с. 204)). В то же время она должна была в 40-х годах восприниматься в контексте аналогичных имен гоголевских героев (Поприщин).
После выхода в свет книжки журнала, где был помещен рассказ, Достоевский 17 октября 1846 г. писал брату: «„Прохарчина“ очень хвалят. Мне рассказывали много суждений». Однако печатные отзывы критики 1840-х годов о «Прохарчине» не были благоприятны. Наиболее развернуто высказался о нем Белинский в статье «Взгляд на русскую литературу 1846 года». Критик писал: «В десятой книжке „Отечественных записок“ появилось третье произведение г. Достоевского, повесть „Господин Прохарчин“, которая всех почитателей таланта г. Достоевского привела в неприятное изумление. В ней сверкают яркие искры большого таланта, но они сверкают в такой густой темноте, что их свет ничего не дает рассмотреть читателю… Сколько нам кажется, не вдохновение, не свободное и наивное творчество породило эту странную повесть, а что-то вроде… как бы это сказать? – не то умничанья, не то претензии… Может быть, мы ошибаемся, но почему ж бы в таком случае быть ей такою вычурною, манерною, непонятною, как будто бы это было какое-нибудь истинное, но странное и запутанное происшествие, а не поэтическое создание? «…» Мы не говорим уже о замашке автора часто повторять какое-нибудь особенно удавшееся ему выражение (как например: Прохарчин мудрец [cм. об этом: Анненский И. Ф. Книги отражений. М., 1979. С. 24—35.]) и тем ослаблять силу его впечатления, это уже недостаток второстепенный и, главное, поправимый. Заметим мимоходом, что у Гоголя нет таких повторений. Конечно, мы не вправе требовать от произведений г. Достоевского совершенства произведений Гоголя, но тем не менее думаем, что большому таланту весьма полезно пользоваться примером еще большего» [Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1956. Т. 10. С. 41—42.].
Ап. Григорьев в связи с выходом «Господина Прохарчина» и «Петербургских вершин» Я. П. Буткова утверждал: «Акакий Акакиевич гоголевской „Шинели“ сделался родоначальником многого множества микроскопических личностей: микроскопические печали и радости, мелочные страдания, давно уже вошедшие в обыкновение у повествователей, под пером г Достоевского и г Буткова доведены до крайнего предела «…». Мелочная личность поражена тем, что существование ее не обеспечено, и вследствие этой чрез меру развившейся заботливости утрачивает человечность – таков Прохарчин» [Г «ригорьев» А. Обозрение журналов за апрель // Московский городской листок. 1847. 30 мая. № 116. С. 465.].
Единственным сочувственным из отзывов критики 1840-х годов было суждение В. Н. Майкова. Он постарался разъяснить социально-психологическую идею рассказа, указав что в «Господине Прохарчине» автор «хотел изобразить страшный исход силы господина Прохарчина в скопидомство, образовавшееся в нем вследствие мысли о необеспеченности». Сожалея, что на «выпуклое изображение» личности Прохарчина Достоевским не употреблена «хоть третья часть труда, с которым обработан Голядкин», критик выражал пожелание, чтобы в будущем писатель «более доверялся силам своего таланта» и не портил своих произведений под влиянием критики и других «посторонних соображений» [Майков В. Нечто о русской литературе в 1846 году // Отеч. зап. 1847. № 1. Отд. 5. С. 5.].
Наиболее глубокую оценку рассказа при жизни писателя дал Добролюбов в статье «Забитые люди» (1861). Имея перед собой произведение Достоевского уже не только 40-х, но и конца 50-начала 60-х годов, Добролюбов мог в отличие от своих предшественников поставить фигуру Прохарчина в один ряд с другими образами «забитых людей», обрисованными писателем, и указать на связь их с общим «истинно гуманическим» направлением его творчества, проникнутого сознанием «аномалий» современной ему русской действительности и идеалом «уважения к человеку». Сознание необеспеченности и запуганность довели Прохарчина, по словам критика, до того, что он «не только в прочность места, но даже в прочность собственного смирения перестал верить», «точно будто вызвать на бой кого-то хочет…» [Добролюбов Н. А. Полн. собр. соч. М., Л., 1963. Т. 7. С. 246, 260, 262.].
Некоторые из мотивов, намеченных в рассказе, в углубленном и видоизмененном виде возрождаются в творчестве Достоевского 60-70-х годов («наполеоновские» мечты Раскольникова, «ротшильдовская» идея Аркадия Долгорукого в «Подростке»).
Г. М. Фридлендер
