Мой навязчивый сон про то, что меня второй раз забирают на срочную службу в армию, постепенно получает развитие. Я уже не пытаюсь доказать всем, что уже служил, а иду спокойно служить на второй срок, надеясь в будущем получить за это какие-то дивиденды.

Но вот сегодня во сне я уже пытался построить на этом свою самоидентификацию. Я объяснял другим парням, чем я уникален, и привел пример с армией, что, мол, я единственный человек, который отслужил два срока. Тут же нашелся человек, который знал еще одного человека, с которым случилась та же история.

– Люди не понимают своего счастья, – неожиданно сказала одна женщина другой, слушавшей мой рассказ.

– Что? – переспросил я ее, – В чем счастье?

– Тебе надо подойти к любому менту, и рассказать ему все как было. Если все так, как ты рассказываешь, дело попытаются замять и тебе заплатят 500 тысяч, или назначат пенсию и будут выплачивать тебе по пятнадцать штук ежемесячно. Но сделать это нужно тайно, иначе ничего не получишь.

– То есть, на пиаре я столько не заработаю?

– Нет, исключено.

В общем, я проснулся, умылся, проветрил мозги, и убедился в том, что она была права. Не понимаю, откуда у меня в мозгу засело убеждение в том, что я служил два срока? Мне и одного хватило за глаза. То, что женщина называла пенсией, скорей всего было пособие по инвалидности, но едва ли сумасшедшим дают такие суммы, скорей всего, тысяч семь в месяц, не больше.

У меня ощущение того, что я застрял между мирами настолько стойкое, что я уже не знаю, чем выделиться, как обратить на себя внимание. На самом деле, надо бы признать, что я ничего не хочу, я совершенно не знаю, как строить свою жизнь дальше, откуда черпать силы и вдохновение.

Мои сны часто меня выручают, подсказывая темы. Я привык относиться к своей жизни отстраненно, словно наблюдая за ней со стороны. Я отношусь к ней как к чему-то, что не управляется моей волей, и армия, как воплощение этой привычки к отстраненности, выраженной в наиболее абсурдной форме, напоминает мне о последствиях такого отношения к себе. Если ты позволил это сделать с собой однажды, что мешает этому случиться еще раз?

Возможно, это предупреждение о том, что нельзя свои дела пускать на самотек, что это опасно. Никаких выгод, никакой пенсии я не получу. Никого я не смогу восхитить своей самоотверженной глупостью.

Поздновато, конечно, для прозрений, но лучше позже, чем никогда. Говорят, что история движется по кругу. Я помню, как тринадцатилетним парнем прочел в газете небольшую заметку о вводе ограниченного контингента войск в республику Афганистан. Я даже помню место, где я узнал эту новость – это было в туалете. Меня сразу насторожил это короткое сообщение в газете, из туалета я вышел озадаченным. Потом было глухое молчание вокруг этой темы, затем в город потянулись гробы, поползли слухи, и слухи были нехорошими. Странно, что официальная хроника указывает дату ввода декабрь 1979–го, хотя я отчетливо помню, что заметку я прочитал до нашего отъезда с Украины, а значит, все началось чуть раньше, потому что в декабре мы уже жили на Сахалине.

Прошло три года, и парень, с которым мы вместе ходили в один детсад, вернулся из Афганистана. После девятого класса я проездом на юг решил проведать места, в которых прошло мое детство, и знакомая нянечка попросила меня встретиться с ним. Мне было шестнадцать, я не знал о чем спрашивать, о чем говорить, и наша беседа прошла довольно скованно. Он показывал мне фотографии – на них не было боевых действий, большей частью это были снимки мирных афганцев на своих осликах.

У меня создалось впечатление неуместности пребывания Валерки в этой богом забытой стране, да и сам он, кажется, не отдавал себе отчет, для чего он там оказался.

Я не скрывал своего отношения к этой авантюре, вылившейся в масштабный конфликт, развенчавший миф о непобедимости советской армии.

– Если бы не мы, туда вошли бы американцы! – спорил со мной один из следователей комитета госбезопасности в ноябре восемьдесят шестого.

– Тогда давайте введем войска в Турцию – там ведь стоят ракеты НАТО, – возражал я ему, не заботясь о том, что меня посадят, поскольку уже провел пару ночей в КПЗ на Литвинова. Хотя мне была очевидна вся неуместность нашего спора, но после бессонной ночи в камере мне хотелось поговорить с кем-нибудь на отвлеченные темы, не понимая еще разницы между кабинетом следователя и студенческой аудиторией.

Следователь предложил мне сигареты, и я курил их прямо в кабинете, борясь со сном, а потом сводил в служебную столовую, где я выпил компот, не желая прикасаться к еде, так как стресс после задержания отбил у меня аппетит почти на десять дней, в которые я пил одну воду. На десятый день я состоял из одной воды, она выливалась из меня каждые десять-пятнадцать минут.

Ну, вот, с тех пор прошло тридцать пять лет, наши вышли, вошли американцы и так же бесславно покинули эту страну.

Думаю, что в тринадцать лет я был не глупее следака из КГБ, но дело даже не в уме, который, как известно, заносит ветер с Финского залива, а в интуиции.

Интуиция подсказывала мне, что дело гиблое, в двадцать я уже предчувствовал развал Союза, но и это не помогло мне правильно спланировать свою жизнь. В преддверии катастроф такого масштаба я считал всякое планирование бессмысленным. Да, мне хотелось плавно войти в поворот вместе с историей, но этого не случилось. В истории невозможно действовать на опережение, в истории приходится действовать по ситуации.

К двадцати пяти годам, я уже был научен горьким опытом, и старался сильно не высовываться. Я научился дрейфовать во времени, и наблюдать за событиями со стороны.

Как это ни удивительно, но сбылись все мои юношеские мечты, несмотря на то, что я не прилагал к этому сколько-нибудь значительных усилий. Союз распался, я переехал из Сибири в Москву, затем выиграл гринкарту, и стал гражданином США. Как только я получил паспорт, я понял, что программа выполнена на сто процентов. Штаты мне не понравились, я не видел там никакой для себя перспективы, но моя семья вовсе не собиралась следовать моим авантюрам и дальше, поэтому в Россию я вернулся один. Через год после возращения в Россию я развелся, еще через три года мы договорились о разделе совместно нажитого имущества. Но это пока все на словах, не известно, как все пойдет на деле, когда к нему подключатся юристы. Пока же, вот уже четвертый год, каждый живет своей собственной жизнью.

Впредь, я решил быть более осторожным со своими желаниями. Брак не сделал меня лучше, дети не стали для меня родными, я не стал ответственным родителем и любящим мужем для своей семьи, хотя и старался следовать образцам. Я не считаю нужным скрывать свои истинные чувства и предпочитаю следовать интуиции, как и прежде. Интуиция подсказывала мне, что я легко отделался, вырвавшись из каменного мешка эмигрантской жизни. Проблема не в моей безответственности, я просто чувствую, где меня ждет засада, и начинаю тосковать. Если вам доводилось попадать во власть обстоятельств, оказываться на долгие годы в неволе, то вы поймете, о чем я говорю.

Можно считать, что к пятидесяти трем годам, я вырвался на свободу. Оставалось провести детоксикацию организма, вывести шлаки, страхи, остатки репрессивных рефлексов и можно чувствовать себя совершенно обновленной личностью, сбросившей собственную шкуру.

Все, что оставалось мне – это стать счастливым человеком, но этому нужно было учиться, интуиция здесь не помогала. Интуиция лишь подсказывала мне, как обойти сложные, опасные участки, но в вопросах счастья я ей довериться не мог. Я вообще весьма недоверчивый человек, что касается чувств, тем более чувства радости. Я скорее буду доверять своим страхам. Страх заставляет тебя мгновенно мобилизоваться – вот и вся его полезная функция. Научиться счастью невозможно.

Временами мне хочется, чтобы все оставалось так, как было. Я так боюсь наступающих перемен, но еще больше боюсь, что они не наступят. Мне хочется вернуться в состояние семейного человека, мне хочется опять вернуться в прошлое. Это похоже на панику, но в то же время, в ней есть здоровое зерно. Там я понимал, как оказался в этой ситуации, и оказался я в ней не один – там остались мои нерешенные конфликты, узлы, там мои дети, там может быть моя смерть, но она моя – я должен ее пройти и либо умереть, либо воскреснуть. Я не могу жить отдельно, так, как будто это меня не касается. Меня сейчас касается все – там моя ответственность, особенно тогда, когда очевидно нужна помощь и совместные действия.