– Просто мне… больно.

Роуз помолчала.

– Да, – наконец сказала она.

На дальнем поле Тони и Раф трудились в поте лица, засевая озимой пшеницей твердую землю, будто припорошенную мукой. Уже три года они сеяли пшеницу и молились о дожде, но осадков было слишком мало, и пшеница не вырастала.

– Этот сезон будет лучше, – сказала Роуз.

– У нас все еще есть молоко и яйца на продажу. И мыло.

Эти маленькие блага имели значение. Элса и Роуз объединили свой индивидуальный оптимизм в общую надежду, более сильную и долговечную в этом союзе. Роуз обняла Элсу за талию, и Элса оперлась о маленькую женщину. С рождения Лореды и все последующие годы Роуз была для Элсы матерью во всех важных смыслах. Пусть они не говорили о своей любви и не делились чувствами в долгих эмоциональных беседах, они были вместе. В одной упряжке. Они сшили свои жизни молча, как женщины, непривычные к разговорам. День за днем они работали вместе, молились вместе, удерживали вместе свою растущую семью, несмотря на все тяготы фермерской жизни. Когда Элса потеряла своего третьего ребенка – сына, который так и не задышал, – именно Роуз обняла Элсу, и дала ей выплакаться, и сказала: «Некоторые жизни нам не удержать, Бог делает свой выбор без нашего участия». И впервые рассказала о собственных потерянных детях, показала, что горе можно перенести – день за днем, дело за делом.

– Пойду дам воды животным, – сказала Элса.

– А я выкопаю все, что найду, – кивнула Роуз.

Элса взяла на веранде ведро и вытерла его изнутри от пыли. У водокачки она надела перчатки, чтобы не обжечься о раскаленный металл, и набрала воды.

Она несла ведро к дому осторожно, чтобы не потерять ни одной драгоценной капли, и у амбара услышала звук, как будто кто-то пилил металл.

Она замедлила шаги, прислушалась – звук повторился.

Она опустила ведро и, обойдя амбар, увидела Рафа: он стоял у трещины в земле, опершись на грабли и низко надвинув шляпу на лицо.

Он плакал.

Элса подошла к мужу и молча встала рядом. Ей всегда было трудно подобрать слова, когда она с ним разговаривала. Она боялась сказать не то, оттолкнуть его, когда хотела, напротив, стать к нему ближе. Характером он походил на Лореду: взрывной, переменчивый. Эти эмоциональные вспышки Элса не могла ни укротить, ни понять. Поэтому она обычно молчала.

– Я не знаю, сколько еще смогу выносить это, – произнес Раф.

– Скоро пойдет дождь. Вот увидишь.

– Как ты до сих пор не сломалась? – спросил он, вытирая глаза тыльной стороной ладони.

Элса не знала, как на это ответить. У них дети. Им нужно быть сильными ради детей. Или он что-то другое имел в виду?

– У нас же дети.

Он вздохнул, и Элса поняла, что сказала что-то не то.

В том сентябре жара не щадила Великие равнины: день за днем, неделя за неделей она сжигала все, что сумело пережить лето.

Элса плохо спала, а точнее, совсем не спала. Ее мучили кошмары, ей виделись истощенные дети и умирающие растения. Скотина – две лошади и две коровы, кожа да кости, – как-то выживала, питаясь дикими колючками. То небольшое количество сена, которое удалось запасти, почти закончилось. Животные часами стояли неподвижно, словно боялись, что каждый шаг может их прикончить. В самое жаркое время, когда температура поднималась выше ста пятнадцати градусов[18], глаза у них стекленели. Семья Мартинелли старалась как-то поддержать животных, но воды не хватало. Каждую каплю из колодца приходилось беречь. Куры будто впали в летаргию и почти не двигались – лежали в пыли бесформенными кучками перьев и даже не кудахтали, когда их тревожили. Они все еще неслись, и каждое яйцо казалось Элсе золотым, хотя она и боялась всякий раз, что это – последнее.

Сегодня, как и обычно, она открыла глаза прежде, чем закукарекал петух.

Она лежала, стараясь не думать о мертвом огороде, о высохшей земле и приближающейся зиме. Когда солнечный свет проник в окно, Элса села и позволила себе прочитать главу из «Джейн Эйр»: знакомые слова успокаивали. Потом отложила роман и встала – тихонько, чтобы не разбудить Рафа. Одевшись, она задержала взгляд на спящем муже. Вчера он допоздна сидел в амбаре, а когда появился в спальне, его пошатывало, от него пахло виски.

Элса тоже не могла уснуть, но они не попытались найти утешение друг в друге. Наверное, не знали как, потому что за эти годы так и не научились утешать друг друга. А может, если жизнь так ужасна, ничто уже не утешит.

Однако Элса знала, что ее и без того слабая власть над мужем тает. В последние несколько недель она не раз замечала, как он от нее отворачивается. После того как пыльные бури погубили их поля, а работы стало в три раза больше? Или после того как они с отцом сеяли озимую пшеницу?

Раф поздно ложился, вечерами увлеченно читал газеты, будто то были приключенческие романы, подолгу смотрел в окно, изучал карты. Когда же все-таки ложился в постель, то отворачивался от нее и погружался в такой глубокий сон, что иногда Элса боялась, не умер ли он.

Прошлой ночью, когда Раф добрался до постели, Элса лежала в темноте и до боли желала, чтобы он повернулся к ней, коснулся ее, но даже если бы это случилось, оба все равно остались бы неудовлетворенными. Во время интимной близости Раф молчал, не давал понять, чего хочет, и так торопился, точно жалел, что вообще начал это дело. И после соития Элса чувствовала себя даже более одинокой, чем до него. Раф говорил, что не прикасается к ней, потому что она легко беременеет, но Элса знала, что правда куда мрачнее. И связана, разумеется, с ее непривлекательностью. Конечно, разве такую захочешь. И она явно нехороша в постели, иначе он так не торопился бы, занимаясь любовью.

В прежние годы Элса мечтала, как дерзко потянется к нему, как сами их прикосновения изменятся, как она будет исследовать его тело руками и ртом, а проснувшись, она чувствовала разочарование и вся горела от желания, которое не могла выразить, которым не могла поделиться. Она ждала, что он увидит ее, увидит ее и двинется ей навстречу.

Но уже несколько лет, как эти мечты ушли. Или, может быть, она слишком устала и вымоталась и попросту не верила в них.

Элса вышла в коридор и, остановившись у детских комнат, проверила, как дети. Те так мирно спали, что у нее сжалось сердце. В подобные мгновения она вспоминала Лореду маленькой, счастливой, всегда готовой рассмеяться, пообниматься. Тогда она и вправду любила Элсу больше всех на свете.

На кухне пахло кофе и свежеиспеченным хлебом. Свекр и свекровь тоже поднялись ни свет ни заря. Как и Элса, они держались за надежду, у которой не было никакой основы, – за веру, что спасутся, если работать еще больше.

Элса налила себе черный кофе, быстро выпила, помыла чашку, надела коричневые башмаки – каблуки почти стерлись, – прихватила обтрепанную шляпу и вышла на яркое солнце.

На улице она прищурилась, прикрыла глаза рукой в перчатке.

Тони, воспользовавшись относительной прохладой утра, вовсю работал – перекладывал сено, то, что от него осталось. Оба мерина с каждым днем двигались все медленнее. Иногда Элса плакала от их жалобного голодного ржания.

Элса помахала свекру, он помахал ей в ответ. Завязав тесемки шляпы, она ненадолго задержалась в туалете, а потом натаскала воду в кухню для стирки. Поливать сад и огород смысла больше не было. Когда Элса закончила таскать воду, руки ныли, все тело взмокло. Она направилась к своему личному садику. Элса расчистила квадратик земли прямо под окном кухни – узкую полоску в тени дома. Грядка была слишком маленькой, чтобы выращивать овощи, и Элса посадила там цветы. Она просто хотела видеть хотя бы клочок зелени – может, даже с цветными пятнами.

Элса опустилась на колени в сухую пыль, поправила камни, обозначавшие границы клумбы, последняя буря сдвинула их с места. В центре клумбы уцелела ее драгоценная астра – с длинным коричневым стеблем и зелеными, несмотря ни на что, листьями.