1- часть

Серебряные

ряды.

О, не верьте этому Невскому проспекту! Н. В. Гоголь «Невский проспект»

От польских студентов несло иной жизнью.

Тяжёлые снеговые облака, с утра затянувшие Ленинградское небо, к обеду расступились, и в образовавшейся бирюзовой проруби засверкало румяное зимнее солнце. Яркие лучи его, вспыхнув в высоких окнах гостиницы «Европейской», нестерпимым золотом сыпанули с противоположной стороны проспекта прямо в глаза Антону. Оторвавшись от работы, художник глянул по сторонам, подышал на окоченевшие кончики пальцев. Невский проспект шумел. Толпа прохожего люда деловито месила ещё свежий, но уже тронутый тёплым дыханием весеннего тлена, снег. В теневой стороне проспекта, под аркадой бывшей Государственной Думы, всегда неуютной и сумрачной, казалось, стало ещё зябче. Нахохлившиеся художники, стоявшие под одной из арок, молча курили, пристально, по-волчьи поглядывая по сторонам. Время от времени кто-нибудь из компании, нерешительно шагнув к тротуару, поёживаясь от промозглой стужи и пряча за спиной дымящийся окурок, предлагал зазевавшемуся прохожему:

– Портретик не желаете? Недорого!

– Нет-нет! – вежливо отвечал прохожий и, виновато улыбаясь, добавлял: – Со временем, понимаете ли!.. Извините!

– Я скоренько! Не успеете замёрзнуть! – кричал вслед удаляющемуся человеку художник, на что тот, уже издалека, прощально махал ему рукой.

В этот час в деле был лишь Тошка.

Перед ним, откинувшись на высокую спинку кресла, сидела белокурая синеглазая полька. Перебирая прозрачными пальчиками складки носового платка, она, не меняя позы, поглядывала на своего парня, молодого «шляхтича», хлюпающего посиневшим от холода носом.

Часы на башне били два пополудни. Поляк, пританцовывая на морозце и зябко поёживаясь, косился на рождающийся «шедевр».

– Цо там? – спрашивала "Брунгильда".

– Ницо! – отвечал позеленевший "шляхтич".

От польских студентов несло совсем иной, неизвестной Антону жизнью.

От польских студентов несло совсем иной, неизвестной Антону жизнью. Откуда-то издалека, из насмерть смёрзшихся галактик, поскрипывая подошвами зимних ботинок, приковылял грек Христофор. Шумно сопя в густую чёрную бороду, легонько настучал на плече Антона барабанный этюд, тяжко вздохнул и величаво, по- медвежьи виляя задом, удалился. Тут же, как сорока, подлетела Ленка. Присев на корточки и спрятав ладошки в плотно сжатые колени, пропела:

– Не ссы, купят! Трояк займёшь?

– К кассе по звонку, – неохотно отозвался Антон: занять Ленке трояк – всё равно, что кинуть его в Лету.

– Поняла, буду рядом, – по-деловому, с хрипотцой прошептала девушка и растаяла, как льдинка.

С левого боку, щекоча лицо мёрзлой бородой и обдавая Антона сладковатым сивушным перегаром, простужено загудел спившийся скульптор Прохор:

– Тоха, пятёра нужна. Срочно! И кончай вылизывать

– выдавай на-гора.

– Откуда вы берётесь? – сквозь зубы процедил Антон.

– Сам наплодил – увесисто ответил Проша и отполз прямо в стену. Туда же, воровато прижав уши, шмыгнул странного вида мордастый кот.

«Всё, сдаю работу и, – спать! – дыша на заледеневшие кончики пальцев, тревожно думал художник, – бегом спать!» – и повернул портрет лицом к модели.

– Цо, то я? – удивлённо воскликнула польская красавица.

– А цо, то, може, я? – воскликнул, скачущий на месте "шляхтич".

– Матка боска!..

– Плати по тарифу! – вмешалась подоспевшая к месту событий Ленка.

– Не лезь, – срезал её Тошка. – Не нравится – не берите, ваше право! – добавил он, хмуро глядя на студентов.

– Ага! Ты тут жопу морозил, а им – не плати?! – чуть пританцовывая, художница в упор смотрела на Антона круглыми немигающими глазами.

– Цо, пану: злотые, доллары, альбо рубли? – вежливо поинтересовался молодой поляк.

– Баксы, баксы бери, – зачастила Ленка. Притянув Антона за рукав, аспидом зашипела в самое ухо: – У меня "мажор" свой, круто обменяет. Ну?.. На хрена тебе злотые. В Польшу собрался?

– Целее будут!

– Трояк забыл? Ты обещал!.. И Проша тут тёрся… Баксы, говорю, – не унималась девушка. Студенты с интересом уставились на художников.

– Доллары – решился Антон и, получив в руки новенькую, будто разглаженную волшебным утюжком, зелёную десятку, пожал протянутую поляком руку. – Дзенькую, бардзо, – вежливо поблагодарил он, изобразив на лице некое подобие улыбки: улов тянул на месячный оклад инженера.

– Добро, добро! – закивал поляк.

Неожиданно в дело вмешалась сама модель – указав своему парню на портмоне, она изящным движением руки выдернула оттуда такую же породистую, как предыдущая десятка, пятидолларовую купюру, и мягкими, тёплыми подушечками пальцев вложила её в испачканную сангиной ладонь художника.

– На таком морозе и так рисовать!.. – на чистом русском языке, произнесла она.

«Как – так рисовать? – подумал Тошка, – да и мороз, чтобы не очень».

– Рот закрой! – раздался сбоку хриплый девичий голос.

Антон щёлкнул зубами, не глядя сунул в закоченелую Ленкину ладошку заработанные доллары, и медленно обернулся на характерный сап за спиной: там, широко расставив ноги и выпятив вперёд огромный каменный живот, стоял дядя Казимир.

– Вот болячка! – молвил старый мэтр, глядя вслед Ленкиной шапке, поплавком скачущей в толчее прохожих, – ни хрена долги не отдаёт: дважды попался, как школьник!

– И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим! – густым басом пропел Антон.

– Долги наша!.. «Наша долги» непременно к вам перекочуют, к молодым! – скорбно улыбнулся дядя Казимир и, взглянув на подошедшего к Антону Прохора, язвительно произнёс:

– Проблемы, Проша?..

Уставившись воловьим взором на Антона, Прохор гнусаво простонал:

– Тоха!..

Антон также тускло глянул на него:

– Лена зузы принесёт – получишь, распишешься. И, Проша, касса на этом закрывается, – мне самому, вот как!.. – сказал он, махнув ладонью у подбородка.

– Не дай пропасть, болярин! – Прохор полез своею грязной пятернёй под бороду: – Полыхает!

– Я, между прочим, тоже этой ночью не молочко кушал! – пробурчал Антон.

– Ты смотри, что делают! – гаубицей забухал у самого Тошкиного уха голос дяди Казимира. – Ты погляди! – мэтр тряс перед собой жирным, как сосиска, пальцем.

В дальнем конце колоннады хохот стоял невообразимый: обкуренные подростки задирали подол молодой, черноглазой, стыдливо сжавшейся в комок девушке, двое из них нагло тянули из её рук сверкающую чёрным перламутром дамскую сумку.

– Вот даёт пехота! – воскликнул мэтр. – И никакой на них управы. А? Каково?..

– А кому нужда с ними связываться? – почёсывая бороду, хрипло пробасил Проша. – Клея нюхнули, вот и бузят! Им сейчас сам чёрт не брат!

– Времена!.. – печально констатировал Казимир Иванович, поднося к своему выдающемуся, покрытому тонкой паутинкой фиолетовых капилляров, носу громадный клетчатый платок. Смачно дунув в него, липко прошептал: – Ух, хорошо!

– Гнать их отсюда!.. – неожиданно подал голос возившийся с этюдником Антон, – иначе сядут они нам на шею, вспомните мои слова. И будем мы здесь сами вроде проституток – только глазками отсвечивать.

– Истину глаголешь, боярин! – горько усмехнулся Прохор, – и не за горами сей скорбный день!

– Вот-вот! Уже видны его сияющие зори! – с усмешкой добавил Антон.

– А ведь верно! – вдохновился дядя Казимир. – Может, она и есть эта самая проститутка! А? Шлюшка. Вы как, братцы? Тогда понятно, за что мучат девку: это они мзду с неё дерут, крохоборы.