— Я… — вскинула руками Кларк, устремившись к раковине, чтобы вымыть их. Чувствуя пристальный взгляд Лексы на себе, Кларк не могла работать. — Я…

Лекса, казалось, поняла это. Она позволила ей делать то, та была должна, и вылетела из кабинета, как порыв ветра.

Это, наверное, было к лучшему, потому что Кларк была настолько эмоционально уязвлена и злилась на нее, что из-за этого могла нехотя навредить бедному Линкольну. Она схватила стальную чашу и необходимое оборудование, в то время как Густус следил за ее передвижениями по всему кабинету. Она схватила полотенце, которое кто-то принес, и приступила к работе на открытой спине Линкольна. Его мышцы были напряжены от боли.

— Кто в него стрелял? — пробормотала она, концентрируясь на первой крупной ране.

— Кочевник, — рявкнул Густус, ярость читалась в его взгляде безошибочно. — Он уходил, и ему выстрелили прямо в спину. Сраные трусы, все они. Они могли сделать подобное и с Хедой, если бы она не была столь осторожна, — договорил он, пристально наблюдая, как ловкие руки Кларк пытались исправить повреждения.

Кларк напряглась, когда услышала, что ее семья была за это в ответе. Она думала о том, как Лекса пощадила Дакса. Как она хотела остановить кровопролитие, но после этого войны не избежать. Жизни будут потеряны. Кровь будет пролита. Она задавалась вопросом, кто же нажал на курок.

— У тебя способные руки, — пробормотал Густус после нескольких мгновений тишины. — Хеда доверила тебе жизнь Линкольна. Она бы не оставила тебя здесь, если бы не доверяла тебе.

Так он пытался успокоить ее?

Кларк лишь кивнула, прежде чем вернуть свое внимание к поврежденной спине Линкольна.

— Держись, Линкольн, — пробормотала она, удалив первую пулю и положив ее в железное блюдце со звоном. — Ты выкарабкаешься.

Кларк закончила в рекордные сроки с результатами, которыми она могла бы похвастаться, если бы она была еще в мединституте. Она извлекла пули и залатала раны без осложнений, за исключением того, что она не смогла сдержать слез перед Густусом, позволив им капать на спину своего пациента.

Она плакала не из-за работы или травмы. Она уже имела опыт и привыкла к этому. На самом деле, она даже не знала, почему плакала. Ладно, это было ложью. Она хорошо знала причину. Она украдкой поглядывала на дверь кабинета Лексы, которая захлопнулась еще в начале всего процесса. Она чувствовала боль в душе, пока смывала кровь с рук, которая запачкала также и ее халат, а затем просто сползла на пол, прислонившись к стене. Она сжала свою голову руками, пытаясь очистить свои мысли.

В такие моменты Кларк пыталась анализировать все происходящее. Проще говоря, она любила поставить себя на место каждого, чтобы понять, почему все происходит так, как происходит. Чтобы понять, почему люди вели себя таким образом. Кларк всегда пыталась установить свою собственную мораль и понять моральные принципы всех остальных, чтобы оправдать тяжелое положение, чем ее жизнь была полна. Развод родителей, смерть ее отца, ее вступление в семью Беллами и выяснение правды о нем, ложь Лексе… Сейчас все было настолько подавляющим.

Кларк, тем временем, открыла свою собственную неспособность найти утешение в сложной ситуации. Она даже попыталась занять свои руки, пока понуро сидела на холодном полу, пытаясь вертеть ручку в руках, как Лекса когда-то вертела острый нож. Когда Лекса открыла дверь, Кларк обронила ручку затекшей рукой, а ее сердцебиение участилось. Она избегала зрительного контакта с Лексой, когда та вошла, расположившись в сидячем положении у стены рядом с Кларк.

Долгое время они сидели в молчании. Кларк слушала ритмичное дыхание Лексы и чувствовала слабый намек ее духов, что смешались с запахом крови и хлорки. Лекса сейчас была действительно уязвима — не было ни одного ее сурового взгляда, как и ни одного резкого слова не сорвалось с ее сочных губ. И все же, Кларк была уверена, что этот момент был одним из самых холодных и тяжелых за все время.

Кларк первой нарушила тишину.

— Что, черт побери, я только что сделала? — сокрушилась она после долгого периода молчания.

Даже если Лекса и была застигнута врасплох, то она не показала этого своими скульптурными чертами лица.

И снова пауза.

— Ты спасла жизнь и защитила компанию, — ответила честно она, ее голос был низким и уверенным.

— В каком это смысле? — фыркнула Кларк. Банда. Преступная организация. Гребаное безумие, в котором люди убивали друг друга за территорию, наркотики и всевозможные мелочи. Ей приходилось играть свою роль слепой идиотки, которая ничего не замечала. Это было унизительно.

— В прямом, — наконец, ответила Лекса и могла сказать, что Кларк была расстроена отсутствием честности. О, какая ирония. — И все эти люди… — начала Лекса вновь, но уже более мягко. — Они полагаются на меня. И иногда… вес ответственности подавляет. Но мы вынуждены его нести. Мы поступили правильно.

В этот момент Кларк хотела громко засмеяться. Как могла жестокая банда иметь хоть что-то общее с «правильным»?

— А что вообще значит это слово? — наседала Кларк. Она знала, что это был весьма расплывчатый вопрос. Они просто огрызались друг на друга в этот момент.

— Спасать жизни — это правильно, Кларк. Ты правильная, — вздохнула Лекса, ущипнув себя за переносицу от стресса.

Кларк была удивлена, как у нее еще не случился сердечный приступ от такого напряжения, которое ей приходилось выносить в одиночку. Это был пример… никчемности в ее лучшей форме. И это заставило разум Кларк пуститься в размышления о том, кем она являлась. Кем была воспитана. Как повлияли ошибки ее отца. Неспособность матери принять недостатки своего отца и свои собственные. Ее жизнь, «нейтрально-моральное» существование, которое она вела, как она сама часто описывала это.

Она помнила свой подростковый период, черт, может, даже детство. Она читала книги о доблестных героях, которые рисковали собой ради наивысшего блага. Кому приходилось бороться с истинным злом и побеждать, несмотря на трудности и жертвы, но нередко быть вознагражденными величайшими подарками судьбы.

Кларк позднее узнала, что такое существование было ложью. Ничто нельзя было так четко распределить на «правильное» или «неправильное». Ничего не было разделено так аккуратно на две отдельные категории — черную и белую.

Она всегда была поклонником Ницше. И порой, когда она чувствовала сожаление по поводу своего выбора или действия, она проговаривала его цитату самой себе угрюмым шепотом.

— У тебя — свой путь, а у меня — свой… И что касается того истинного, правильного пути, его не существует.

Так Кларк убеждала себя, что это было приемлемо. Она запуталась между двумя жестокими преступными синдикатами, будучи верной одному, но не становясь на сторону ни одного из них. Порой этого было достаточно, чтобы свести ее с ума. Лекса казалась якорем. Лекса была мотивацией для Кларк, чтобы продолжать идти дальше, как бы дико это ни звучало. Она знала, что это станет крахом для Лексы — не только ее поражением, но и потерей всего, что она имеет. И еще, Лекса была единственной частью головоломки, которая действительно имела какой-то смысл.

Но, когда Лекса проявила жестокость к ней, она почувствовала, словно ее корабль попал в шторм на просторах моря без удерживающего его якоря. И это причиняло боль. Поэтому она сделала то, что умела лучше всего. Что она всегда делала в трудные времена. Кларк схватила свои вещи и выбежала.

Нутро привело ее домой. Ну, не к ней домой, а в квартиру Рэйвен. Она почувствовала себя абсурдно, когда подошла к ее двери, вся перепачканная кровью, и, вероятно, пахла ею же. Рэйвен не понадобилось много времени, чтобы открыть замок, когда ухмылка исчезла с ее лица, а глаза расширились, увидев Кларк.

— Черт побери! Октавия, звони…

— Это не моя! — мгновенно прояснила Кларк. — Кровь не моя.

Казалось, Рэйвен почувствовала облегчение. Она отошла в сторону, давая Кларк пройти в свою неопрятную и странноватую, небольшую квартирку.