– Теперь мне немного лучше, – сказал Вивальди, выпрямляясь, – проведи меня к покойной – я должен ее увидеть. Ты колеблешься? Говорю тебе, я должен ее увидеть – веди!
– Увы… Синьор, это печальное зрелище. Послушайтесь меня, синьор, не ходите туда – это горестное зрелище.
– Веди меня к ней! – строго повторил Вивальди. – Не захочешь, так я сам найду дорогу.
Беатриче, устрашенная грозным видом юноши, безропотно повиновалась и только просила его подождать, пока она не сообщит госпоже о его приходе, Винченцио, однако, не отступал от провожатой ни на шаг; они поднялись по лестнице наверх и миновали коридор, ведший на западную сторону дома. Вскоре они оказались в анфиладе комнат, где из-за опущенных оконных решеток царил полумрак; здесь, в одной из комнат, находилось тело усопшей. Заупокойное пение смолкло, и ни единый шорох не нарушал мертвенного безмолвия опустелого жилища. У самой двери Винченцио пришлось помедлить: от сильного волнения колени его подкосились, и Беатриче, опасаясь, как бы он не рухнул без чувств на пол, хотела поддержать его слабою рукой, но он жестом отстранил ее. Преодолев слабость, Винченцио переступил порог обиталища смерти, торжественно-мрачное убранство которого навело бы на него уныние, если бы глубокое страдание не сделало его почти безучастным к окружающей обстановке. Приблизившись к постели, на которой лежала покойница, Винченцио поднял глаза на склоненную над нею безутешную плакальщицу и узнал в ней Эллену… До крайности изумленная его неожиданным присутствием, еще более – его волнением, она тщетно пыталась добиться ответа на вопрос, что послужило тому причиной. Но у Винченцио не было ни сил, ни желания раскрыть все обстоятельства, которые наверняка больно задели бы ее чувства; ведь получалось так, что событие, повергшее ее в горесть, нечаянно вызвало его радость.
Не желая долее посягать на сокровенность скорбного уединения, Винченцио пробыл с Элленой недолго, стараясь только овладеть собою и успокоить ее.
Когда юноша остался вдвоем с Беатриче, она поведала ему об обстоятельствах смерти Бьянки: накануне вечером синьора отправилась на отдых в обычном своем состоянии.
– И вот, синьор, уже после полуночи, – продолжала рассказ Беатриче, – меня разбудил какой-то шум в спальне госпожи. Хуже нет просыпаться, когда только-только задремлешь, – и тут такая досада меня взяла, да простит мне Пречистая Дева, Святая Богородица! Не стала я подниматься с постели, а прикорнула опять на подушке – сон набрать; чую: снова шум – ну, думаю, не иначе как чужие в доме, уши-то меня не обманывают. Не успела я это проговорить, слышу – молодая госпожа меня зовет: «Беатриче! Беатриче!» Ах, бедняжка, сильно же она перепугалась, да и как тут не перепугаться! Вмиг подлетела к моим дверям, а сама бледная как смерть – и дрожит с головы до пят… «Беатриче, – говорит, – вставай скорее: тетушка умирает». Сказала – и, не дожидаясь ответа, бросилась обратно. Пресвятая Дева Мария, спаси и сохрани меня! Я едва-едва не лишилась чувств.
– Так, а что же твоя госпожа? – Теряя последние остатки терпения, Вивальди прервал утомительные излияния экономки.
– Ах, моя бедная, бедная госпожа! Синьор, поверьте: я боялась, что мне в жизни не добраться до ее комнаты, однако кое-как доплелась, сама едва не при смерти… И вот вижу: моя госпожа лежит на постели совсем недвижно! Лежит – и слова не вымолвит, только смотрит так жалобно: я тотчас поняла, что она кончается. Говорить она не могла, хотя и не раз пыталась, но она была в сознании и то и дело взглядывала на синьору Эллену – и снова пыталась говорить; сердце у меня едва не разорвалось. Видно было, какая-то мысль не давала ей покоя – и очень уж госпоже хотелось ее высказать; она брала синьору Эллену за руку и смотрела ей в лицо с таким жалостным выражением, что никто бы этого не смог вынести, разве только те, у кого сердце каменное. Моя бедная юная госпожа совсем была убита горем, слезы у нее из глаз просто ручьями лились. Несчастная синьора Эллена! Ведь она лишилась истинного друга – второго такого найти ей и надеяться нечего.
– Нет, она обретет, непременно обретет еще одного – столь же преданного и любящего! – с жаром воскликнул Винченцио.
– Дай-то Бог, синьор, дай-то Бог! – отозвалась Беатриче с сомнением в голосе. – Мы делали все, что могли, для нашей бедной госпожи, – продолжала она, – да только все без толку. Доктор давал ей лекарство, но ей уж невмоготу было глотать. Слабела она на глазах – и только вздыхала тяжко-претяжко и крепко стискивала мне руку. А потом отвела взгляд от синьоры Эллены – и глаза у нее потускнели и остановились, и словно бы ничего уже вокруг не видят. Ох, горе горькое! Я тут сразу смекнула, что синьора отходит: рука ее сделалась ледяная и выпала из моей – и лицо вдруг за несколько минут изменилось так, что узнать было нельзя. В два ночи ее уже не стало; не успели и священника привести, чтобы отпустил ей грехи.
Беатриче умолкла и заплакала, Вивальди сам едва не дал волю слезам, не сразу нашел он в себе силы осведомиться голосом, нетвердым от волнения, каковы были признаки постигшего синьору Бьянки внезапного недомогания и случались ли с ней подобные приступы ранее.
– Никогда в жизни, синьор, – заверила старая экономка. – Немочи, правда, ее давно уже одолевали, и с годами она здоровья не набиралась, однако…
– Что означают твои намеки? – перебил Вивальди.
– Да как же, синьор: я прямо-таки не знаю, что и думать о кончине моей госпожи. Кому ведомо, где тут правда. Дело мудреное, стоит ли рот раскрывать – меня только на смех поднимут, если я заикнусь о том, что у меня на душе; никто и не поверит, слишком уж чудным это может показаться, и все же никак у меня из головы эти мысли не выходят.
– Говори понятно, – потребовал Вивальди, – с моей стороны упреков тебе незачем опасаться.
– Вас, синьор, я и не опасаюсь; боязно мне, что слухи пойдут по всему городу, не ровен час, люди дознаются, кто их распускает.
– От меня никто ничего не услышит, – не отступался охваченный нетерпением юноша, – отбрось все страхи и расскажи мне о своих догадках.
– Что ж, тогда я откроюсь вам, синьор: не нравится мне, как быстро госпожа ни с того ни с сего приказала долго жить, да и вид у нее после смерти был какой-то не тот.
– Говори яснее, без экивоков!
– О господи, синьор, есть такие люди на свете, которые сроду не хотят понимать, сколько им ни толкуй, – а я вроде бы говорю ясней некуда. Скажу без утайки, начистоту: не верю я, что госпожа умерла своей смертью…
– Что? – вскричал Вивальди. – На чем основаны твои подозрения?
– Но вы ведь, синьор, уже слышали: уж очень мне не по душе внезапность ее смерти и вид ее, когда она скончалась.
– Силы небесные! – прервал Вивальди старуху. – По-твоему, ее отравили?
– Тише, синьор, тише! Я про это ни словом не обмолвилась; я сказала только, что, похоже, она умерла не своей смертью.
– Кто бывал на вилле в последнее время? – дрожащим голосом задал вопрос Вивальди.
– Увы! Ни единой души, синьор. Госпожа жила почти что затворницей и редко с кем виделась.
– Неужели ни единая душа не появлялась? Вспомни хорошенько, Беатриче: не заходил ли к вам кто-нибудь?
– Посетителей, синьор, у нас давным-давно никаких не было, кроме вас да синьора Джотто, кузена госпожи Бьянки. Еще, правда, была, помнится, сестра из монастыря – приходила за шелками, которые вышивала молодая госпожа.
– Вышивала молодая госпожа? Что это за монастырь?
– Монастырь Санта-Мария делла Пьета – его видно отсюда, синьор; соблаговолите подойти к окну, и я вам его покажу. Он расположен вон там, на лесистом склоне холма, за садами, что простираются вниз до самого берега. Рядом с монастырем – оливковая роща, и поглядите-ка, синьор, выше снова лес, а над ним высится желтовато-красный гребень горы; чудится, будто он вот-вот рухнет на старинные шпили. Разглядели, синьор?
– Когда эта инокиня была здесь в последний раз?
– Тому уже недели три, не меньше.
– И с тех пор никто из посторонних больше сюда не заявлялся? Ты уверена?
