Настало третье воскресенье, солнце взошло как обычно. Прошла утренняя дойка, и тут за лесом послышался треск мотора, на дороге показался мопед почтальона Ковалова.

— Сегодня ждите, — сообщил Ковалов. — Точно прибудет.

Вслед за Коваловым появился Сергей Фокин — местный краевед и добровольный хранитель полуразрушенного храма, доставшегося ветхой деревеньке в наследство от тех времен, когда у истока действовал монастырь Святой Ольги, а в самом Волговерховье были маслобойня, кузница, почта и другие блага цивилизации.

Потом времена изменились, монастырь переименовали в сельхозартель, утварь вывезли, церковь заколотили. Маслобойня и почта исчезли сами собой, так что ко времени визита патриарха в деревне оставались две действующие достопримечательности: исток великой реки, укрытый часовней, и московский писатель-юморист, купивший под дачу старый поповский дом, стоящий напротив храма.

Пространство между истоком, церковью, новым туалетом и писательским домом как раз и образовывало поляну, на которой взволнованные селяне ожидали гостей.

— Доброго здоровья! — приветствовали они подошедшего краеведа.

Фокин молча проследовал к дому писателя. В руках его была картонная папка, и по всему видно было, что визит не праздный. Писатель, как обычно, сидел на веранде, откуда, как с командного пункта, обозревались стратегические просторы Валдая, и строчил на машинке.

— Какие новости? — поинтересовался он, не отрываясь от работы.

— Едет, — сказал Фокин.

Писатель издал загадочное «хм», напечатал точку и снял очки.

— Ну и какие проблемы?

— Просьба у меня, Борисович, — сказал краевед, открывая папку. — Я тут петицию накропал.

— Патриарху?

— Патриарху. Насчет храма, а то рухнет, не ровен час.

— Рухнуть может, — согласился писатель, — надел очки и углубился в изучение документа, время от времени вздыхая каким-то своим мыслям.

— Плохо? — поинтересовался Фокин.

Писатель покачал головой.

— Длинно, брат. Начальству надо писать коротко и определенно, а ты размазываешь сопли по столу — кто когда ремонтировал да реставрировал. Много лишней информации. Пиши: храм ветшает, необходимо менять кровлю, остеклять окна, средств нет, прошу помочь материалами и деньгами. А история вопроса — все в корзину. И потом, что это за обращение: «Дорогой патриарх»?

— А как надо?

Писатель задумчиво почесал небритую щеку.

— Может, «ваше преосвященство»? Или «святейшество»?

Фокин повернулся к землякам, сидящим у церкви. На пригорке как раз шел оживленный спор — местный забулдыга Веня, сегодня неестественно трезвый, обличал начальство:

— Сейчас патриарх разберется тут с некоторыми!.. — злорадствовал пьяница. — Ох разберется!..

— На себя посмотри, алкаш, — отвечали деревенские.

Фокин вмешался в дискуссию.

— Кто у нас тут верующий? — спросил он. — Есть такие?..

Народ отозвался утвердительным гулом, верующими оказались все.

— Кто знает, как к патриарху обращаться?

Деревенские молча переглянулись.

— А как обращаться, «батюшка», ясно дело, — сказала старуха Ефремовна.

Фокин с досадой отмахнулся.

— Какой он тебе батюшка, старая дура!

— Ну вот что, давай сюда твою челобитную! — не выдержал писатель. Выдернул из машинки листок, заправил новый, пожевал губами, собираясь с мыслями. — Писать будем: «Уважаемый патриарх», — сказал сатирик и застрочил с невероятной скоростью, а когда кончил и поставил точку, раздался крик: «Едут!»

Деревенские встали, но… Приехал не патриарх, а автобус с учениками семинарии в сопровождении дьякона. Следом прикатили «мерседесы» с районными руководителями, «воронок» с милицией под началом полковника и три грузовика. Из грузовиков выскочили солдаты, зазвучали команды: «Становись! строиться!..»

Солдаты принялись строиться, рассыпаться, пересчитываться и проделывать прочие эволюции. Развернули полевую радиостанцию, по которой тотчас пришла секретная радиограмма, сообщавшая, что патриарх закусывает копченым угрем у командующего округом и что скоро будет.

Дело принимало нешуточный оборот. Напряжение нарастало. Уже никто не сидел, поляна возле церкви гудела… и так прошло еще два тревожных часа, в течение которых, не выдержав напряжения, «сломался» Веня — напился… Пьяный ходил среди толпы и пророчествовал:

— Перепадет тут некоторым! Ох перепадет!.. — и злорадно ухмылялся в сторону продавца Тихонова.

Венины угрозы не остались незамеченными, — переглянувшись с районным начальством, милицейский полковник указал глазами на Веню, после чего два плечистых милиционера отволокли «диссидента» в самую отдаленную баню и заперли там, несмотря на бурные протесты.

Пока Веня томился в заточении, а патриарх угощался копченым угрем, у истока Волги повышенным вниманием солдат и семинаристов пользовалась двадцатилетняя писательская дочка, разгуливающая по двору в шортах и майке с надписью «Red or dead», из-под которой на правом предплечье выглядывала зловещая татуировка.

Скованные воинским уставом солдаты издали пожирали глазами красавицу, тогда как семинаристы без стеснения толпились возле калитки и под предлогом «воды напиться» пялились на московскую девицу. Сообща выдули два ведра и пили бы еще, но утомленный шумом сатирик пробурчал:

— Надела бы ты юбку, Ксения!..

Девушка ушла в дом, паломники успокоились и переключились на туалет. Но с туалетом дело обстояло хуже, чем с писательской дочкой, поскольку поставлен домик был не над ямой, а прямо на земле, отчего из-под дощатых стен вскоре потекли зловонные ручьи, по виду напоминавшие потоки лавы, вытекающие из жерла вулкана.

Милицейский полковник поморщился и уже открыл было рот, чтобы отдать очередное распоряжение, но не успел — небеса разверзлись, и из-за леса вылетел вертолет.

Грохоча и изрыгая дым, вертолет сделал два круга и завис над поляной. Откуда-то полетели камни, гонимые вертолетным ураганом. Земля затряслась, закачались стены церкви, задребезжали оконные стекла, горячие керосиновые выхлопы ударили с неба. Казалось, наступил конец света, народ бросился врассыпную. Не поддался общей панике лишь милицейский полковник — мужественно стоял в эпицентре смерча и, придерживая фуражку, продолжал отдавать распоряжения.

Наконец вертолет сел. Грохот и свист прекратились, народ отдышался и потянулся к поляне, не решаясь подойти близко.

А у вертолета уже суетились люди в форме — открыли дверцу, откинули лесенку… Полыхнули генеральские лампасы, блики от золотых погон рассыпались на тысячи лучей.

— Господи!.. — простонал женский голос в толпе.

И тут появился патриарх. На поляне воцарилась напряженная тишина. Напряжение передалось скотине — в коровнике заревели бычки, залаяли по деревне собаки. Где-то вдалеке в неурочное время закричал петух… Начальство встрепенулось, будто разбуженное боевой трубой, — вновь зазвучали распоряжения… Командиры зачем-то принялись пересчитывать личный состав. Развернули хоругви, регент ударил в камертон, семинаристы грянули: «Благослови, владыко!..», и крестный ход начался.

Звуки хора докатились до тихоновской бани, где в заточении томился Веня, отчего диссидент возбудился и на всю деревню заголосил проклятья и нецензурную брань в адрес земляков, называя их фашистами, суками погаными, падлами и почему-то пидарасами, что было явным наветом…

Как ни старались семинаристы пением заглушить вопли «узника совести» — тщетно. Венины обличения вплетались в голоса певчих, рев бычков, лай собак и вместе с этим хором далеко разносились по Валдаю, тревожа зверей в окрестных лесах.

…Крестный ход проследовал мимо церкви, туалета, писательского дома и по деревянным мосткам удалился к истоку.

Площадь опустела, лишь писатель продолжал трещать на машинке да краевед Фокин на ступенях церкви нервно перебирал бумаги.

— А ты чего тут? — удивился писатель. — Беги вручай свою петицию. Упустишь момент.

— Не упущу, — зябко потирая руки, заверил краевед. — Как в храм пойдет, тут я ему и вручу.